— Даю разрешение.

Я кивнул и принялся медленно вводить лекарство в вену. Эффект начал проявляться сразу, хотя внешне это было едва ли заметно. Я видел, как препарат распространяется по кровеносной системе, проникает в каждую клетку тела и убивает все лишнее.

В полном молчании прошло десять минут, после чего я ввел дозу регенеративной сыворотки, чтобы нейтрализовать внутренние кровотечения там, где прежде находились метастазы.

— Очнется через полчаса, когда пройдет действие обезболивающих, — сказал я и принялся делать в карточке пометки для лечащего врача и медсестер. — Следующие месяц-два соблюдайте диету с избытком овощей, орехов и свежей рыбы. Я выжег рак, но иммунная система и общие функции организма должны восстановиться сами. У меня все, приятного дня.

Я собрал чемоданчик и вышел из палаты, не дожидаясь реакции. За прошедшие недели я усвоил, что совершенное доброе дело не стоит ничего. Пока близкий человек находится при смерти, его родные порой готовы падать на колени перед целителем, но как только последний выполняет свою работу, он словно исчезает из восприятия окружающих.

Я поднялся на четвертый этаж, где находилось педиатрическое отделение. Там меня уже дожидался щуплый чернокожий мальчишка-диабетик, лет десяти, не больше. Я разочарованно вздохнул под маской, и попытался утешить своего внутреннего нациста, что такой дохляк вряд ли когда-нибудь станет членом банды, а значит, никому особо не навредит. Конечно, потратить мое время и препараты можно было и с большей пользой, но раз поставил себе задачу искоренить диабет в городе, то поздно нос воротить. Главное, не рассказывать об этом Кэсси.

Там я закончил довольно быстро, все было знакомо и без осложнений. Виски понемногу начала ломить мигрень, но пока еще вполне терпимая. Я подобрал клетку с шиншиллой и отправился на поиски Панацеи.

Она обнаружилась в соседней палате, где занималась не слишком тяжелыми случаями, но их было много. В чем я был точно уверен, что она уделяла столько внимания детским болезням не потому, что любила детей. Когда она касалась очередного ребенка, я не видел в ней ни малейшего проблеска чувств. Пульс не учащался, не менялся ни на йоту гормональный фон или активность областей мозга, кроме Corona Pollentia. Очевидно, она не испытывала ни капли сопереживания к своим пациентам. Я сам нередко задавался вопросом: а почему она продолжает делать то, что делает? Потому что считает это правильным или просто прогибается под общественное мнение? Или, как и я, старательно демонстрирует единственный мирный аспект своей силы, чтобы отвлечь внимание от более зловещих? Каковы вообще пределы ее способности влиять на живой организм?

— Прости можно, тебя на минуту? — спросил я, подходя ближе.

— Я занята, зайди позже.

— Просто хотел попросить тебя кое о чем.

— Что тебе нужно?

— Научи меня лечить радиационные поражения.

— Как я смогу тебя научить, если наши силы работают совершенно по-разному?

— Просто позволь один раз посмотреть, как ты это проделаешь. Надеюсь, я смогу повторить эффект.

— Вряд ли в Броктон Бей есть хоть один случай лучевой болезни.

Я в ответ продемонстрировал своего подопытного. Дети помладше при виде зверушки радостно загалдели, а я мысленно представил размер биты, которую мне в задницу затолкает главврач за такую вопиющую антисанитарию.

— Вот наш доброволец. А вот это, — я похлопал нейтронную пушку по боку, — источник излучения.

— И ты собираешься подвергнуть несчастное животное жесткому радиоактивному облучению, которое гарантирует ему мучительную смерть, если я его не вылечу? А сам будешь смотреть, как я это делаю, в надежде потом с помощью всяких шестеренок и лампочек попытаться сделать что-то похожее?

— Ну… в общих чертах… — я невольно замялся, — пока ты не представила все в таком свете… да, это я и собирался сделать.

— Я бы сказала, что ты ужасный человек, но ты и так это знаешь.

— Крысы для того и существуют, чтобы на них ставили опыты!

— Это шиншилла.

— Не важно. Ты бы предпочла, чтобы я ставил опыты на людях?

К моему ужасу, Панацея серьезно задумалась.

— Я бы предпочла, чтобы ты вообще ни на ком опыты не ставил, — ответила она после паузы. — Но, кажется, просить тебя об этом бессмысленно. Просто пообещай, что это будет во благо.

— Я пытаюсь создать машину для спасения раненных в битвах с Губителями.

Панацея только горестно вздохнула. Я поставил клетку на подоконник и нацелил нейтронную пушку так, чтобы направленный радиационный пучок ушел в небо, не касаясь зданий. Потом пришлось отгонять мелюзгу, которая с восторженным видом глазела на технарский девайс, и только удостоверившись, что никто случайно не выскочит на линию выстрела, я включил излучение.

Дети разочарованно загундели, потому что внешне это не выглядело никак. Пушка загудела, и гудела несколько секунд, а потом перестала. А вот шиншилла, до этого с любопытством принюхивающаяся к больничным запахам, сразу стала вялой и с трудом держалась на лапах. Панацея открыла клетку и взяла животное на руки.

— Смотри внимательно, я делаю это в первый и последний раз.

Я кивнул и задействовал сквозное зрение, стараясь не упустить ни единой мелочи. Для меня это выглядело так, будто разрушенные потоком нейтронов и гамма-квантов белки сами стали восстанавливать свою структуру. Нет. Не восстанавливать. Процесс расщепления и синтеза шел с одинаковой скоростью, Панацея брала поврежденную ткань и воссоздавала ее структуру, работая чуть ли не на атомарном уровне. Это отчасти напоминало телекинез Руны — только примененный в микроскопических масштабах и на квинтиллионах объектов одновременно.

Если что я и понял из проведенной демонстрации, так это то, что как целитель Панацея меня обставляет на миллион очков форы. Да и вообще во всем, что касается работы с живыми организмами.

Шиншилла, которую она держала, оживилась, привстала на задние лапы и принялась обнюхивать ее шарф. Дети, особенно две девочки десяти-двенадцати лет, потянулись к зверьку, но та ловко увернулась от них, пробежала по рукаву и нырнула Панацее за пазуху мантии, так что оттуда было видно только мордочку.

— Класс, — сказал я. — Ты уже присвоила мою крысу.

— Это шиншилла. И если я оставлю его тебе, ты снова будешь ставить на нем какие-то изуверские опыты.

— Его?

— Это мальчик.

Собственник во мне хотел было возмутиться, что я отдал за эту крысу честно заработанные сто двадцать долларов, но был тут же подавлен. Во-первых, сто двадцать баксов были для меня ничем. Во-вторых, я впервые за все время знакомства с Панацеей увидел в ней хоть какой-то проблеск радости. В третьих, это была шиншилла, а не крыса, надо запомнить наконец.

— Хм. Ладно. Но ты должна придумать ему имя.

— Нет проблем. Теперь его зовут Реми.

— Можно было что-то повнушительнее придумать, но сойдет. Ты тут закончила?

— Да, думаю, на сегодня хватит.

— Пошли тогда что-нибудь съедим.

Панацея одарила меня озадаченным взглядом.

— Прости?

— Ну, ты мне помогла, а я не люблю копить долги. Так будет честно.

— Ну пошли, — ответила она без какого-либо энтузиазма. Кажется, ей казалось менее утомительным согласиться, чем спорить.

Мы вышли из больницы вместе, хотя и держа некоторую дистанцию. Отчасти, чтобы не давать лишней пищи для пустых слухов, отчасти потому, что тащить нейтронную пушку было реально неудобно. Реми определенно облюбовал себе местечко под мантией Панацеи и поглядывал оттуда на меня со смесью торжества и глубокой ненависти.

«Радуйся, пока можешь, шерстяное недоразумение, — подумал я. — Однажды твоя новая покровительница потеряет бдительность, и ты окажешься на моем разделочном столе».

Я не планировал ничего особенного. Просто сходить вдвоем до ближайшей забегаловки, поболтать полчаса о чем-то незначительном, задать мимоходом пару действительно интересующих вопросов и разойтись. Меня ждала лаборатория и домашние задания, у Панацеи наверняка тоже были свои дела. У меня даже в мыслях не было с ней флиртовать или что-то еще — в первую очередь потому, что я практически не вызывал у нее эмоционального отклика, не больше чем дверь или стена. Как всегда, реальность внесла в планы свои коррективы в виде двух упавших с неба белых вспышек.