– А почему бы вам не побеседовать с ним самим? Он мастер плести небылицы.

Тоцци промолчал. Джоанна наклонилась вперед и положила костяной нож на стол. Она пристально всматривалась в лицо Тоцци.

– Да нет, вы, похоже, не полицейский. Но разыскиваете Ричи. Значит, кто-то решил воздать ему по заслугам.

Впервые за весь разговор она несколько расслабилась и постаралась, чтобы он это почувствовал.

Тоцци вновь промолчал.

Она посмотрела поверх его головы и энергично тряхнула густыми темными волосами.

– Эх, парень, хотелось бы мне тебе помочь.

– Но вы сами не знаете, где он сейчас находится?

Она посмотрела на него ледяным взглядом.

– Знала бы, так его уже не было бы в живых. Отец об этом позаботился бы.

– Но если у вашего отца по-прежнему сохраняются такие связи, почему бы ему не выследить Ричи?

Джоанна вновь схватила костяной нож, взяв его за самое острие, как будто собиралась метнуть.

– На кого вы работаете?

Тоцци молча глядел на нее.

– Не на моего отца, иначе бы я об этом знала. Значит, или на Джиовинаццо, или на Мистретту, или на Луккарелли. Или, возможно, на всех троих сразу.

Ей любопытно было посмотреть, как он отреагирует на упоминание этих имен. Или подумает, что она чересчур много знает для обычной деловой женщины?

– А с какой стати мне на них работать?

Она громко рассмеялась. Ответ был и так ясен.

– Предать семейство – это одно дело. Но предать три самых могущественных семейства во всем Нью-Йорке и остаться в живых – это просто непредставимо. Слишком многое поставлено на карту. И главное, вопрос чести. На их взгляд, Ричи обязан умереть.

– А как насчет вас? Вы тоже желаете ему смерти?

– Скажем так: безутешной вдовой я не буду.

– Но нанимать убийцу тоже не станете?

– Послушайте, мистер Томпсон, я не являюсь наследной принцессой мафии, если именно на это вы намекаете. Я проработала в этой компании шесть лет и горжусь тем, какую должность я здесь занимаю. То, что делает мой отец и его дружки, не имеет ко мне никакого отношения.

– Но вы были замужем за мистером Варгой, а его чистоплюем не назовешь.

– Отец выдал меня за него, когда мне было девятнадцать. Тогда Ричи еще не разнесло и он был красавчиком. Он был щедр, и мой отец любил его, как родного сына, которого у него как раз и не было. Мне нравилось тратить кучу денег и хотелось порадовать отца, поэтому я за него и вышла. Все просто и ясно.

– А вы любили его?

Джоанна, раскрутилась в кресле и одарила его саркастической улыбкой, которая значила: понимай как хочешь.

Тоцци выглядел озадаченным.

Она подошла к окну и принялась смотреть на проносящиеся внизу машины. Вздохнув, она подумала о том, долго ли еще будет цепляться к ней этот парень.

– Ричи исчез. У него другое имя, другой адрес, может быть, и другая жена – откуда мне знать? Я слышала, будто правительство устраивает особо важным свидетелям даже операции по изменению внешности. А если это так, то Ричи наверняка сделал пластическую операцию. Ричи ни от чего не отказывается. Его жадность даже забавна. Да и вообще... Причинил стольким людям большие неприятности и вдруг стал героем, потому что сотрудничает с федеральным прокурором. Образец сугубо американского героя. Вздрючил нас всех – и улизнул.

Тоцци, поджав губы, кивнул. Потом подхватил портфель и собрался уходить. Она обернулась и удостоила его взглядом. У него был разочарованный вид. Может быть, ему не нравилось то, что он проникся неожиданной симпатией к дочери Жюля Коллесано. Та еще сиротка!

– И еще одно, – сказал он, подойдя к ее столу. – А нет ли у Ричи каких-нибудь особых примет, привычек, повадок, одним словом, чего-нибудь такого, что нельзя изменить пластической операцией?

Она отвернулась, чтобы скрыть легкую усмешку.

– Да есть одна вещь... – И она целомудренно умолкла.

– Но что же это?

Она поглядела на часы.

– Угостите меня ленчем, мистер Томпсон, и мы это обсудим.

Понемногу это начинало ему надоедать. В конце концов Гиббонс снял пиджак, повесил его на спинку кухонного стула из алого пластика и уселся поудобней. Он закатал рукава рубашки, но галстука не снял и ворота не расстегнул. В былые времена агенту возбранялось в часы службы расстегивать ворот, и у Гиббонса это с годами вошло в привычку.

В крошечной квартирке было душно, но он не открывал окон. Открытые окна извещают каждого встречного-поперечного о том, что ты здесь. Но досаждала Гиббонсу не духота, а сама по себе квартирка, мебель, невидимое присутствие старой леди.

Кухня была пропитана запахами чеснока, томатной пасты, мяты. В каждой комнате висело по распятию, в спальне на туалетном столике стояла статуэтка младенца Христа, а над телевизором в рамочке – изображение Девы Марии. Даже на выключателях были наклеены фантики с ликами святых. Гиббонс поневоле задумался над тем, где такую хреновину добывают. Должно быть, католики спекулируют ими, как билетами на бейсбольные игры.

Он оставался в кухне, потому что гостиная была просто невыносимой. Стилизованная под барокко мебель в пластиковых чехлах, пластиковые розы в маленьких белых вазах, идиотские фарфоровые безделушки, прихваченные наверняка с чужих свадеб, и повсюду – фотоснимки итальянских родственников старой леди. Гиббонс ненавидел итальянцев. Если они не оказывались членами мафии, значит, непременно были нищими иммигрантами, из кожи вон лезущими, чтобы их впустили в страну.

Из всех этих снимков, развешанных и расставленных в гостиной, Гиббонс уделил более или менее пристальное внимание только двум. Одним из них был выцветший мгновенный снимок в позолоченной рамочке, стоящей на столике у дивана. Темноволосый ребенок, лет шести или семи, восседая на шотландском пони, хмурился в камеру. У Гиббонса не было ни малейших сомнений в том, что из этой мартышки с годами получился Тоцци.

На втором, размером пять на семь дюймов, была изображена высокая головокружительно красивая девушка в кепи и в свободного покроя платье. Это была Лоррейн, выпускная фотография, Барнард, 1960 год.

Гиббонс взглянул на часы. Он проторчал здесь уже четыре часа одиннадцать минут, поэтому ему и стало скучно. Конечно, он мог вспомнить засады, в которых ему доводилось сидеть и гораздо дольше. Засада – штука всегда утомительная, но он научился отлично с этим справляться. Главное, ни на миг не забывать о том, что ты на передовой. Такова, собственно, и вся работа агента. Если Тоцци нынешним утром так и не покажется, Гиббонсу придется рыть глубже, пока он не найдет другую ниточку, новое лежбище, иной контакт.

Гиббонс прикоснулся к рукоятке своего верного «кольта-кобры» 38-го калибра, револьвера, с которым он не расставался все годы службы в ФБР. Он понюхал пальцы, пытаясь перешибить знакомым запахом ружейного масла и кожи невыносимый аромат старой итальянки. И еще одно нагоняло тоску на Гиббонса: здесь витал дух заброшенности и полного одиночества, призрак старушки, прожившей всю свою жизнь в трех жалких комнатушках. Это слишком напоминало ему его собственное жилье.

Он опять взглянул на часы. Было начало восьмого. Если Тоцци устроил лежбище здесь, то он наверняка сейчас появится. Даже если он нынче ночью был с девкой – Тоцци не из любителей утреннего кофе и пустых разговоров.

– Дерьмо, – пробормотал Гиббонс.

На этот раз ему казалось, что он уже у цели. С тех пор как Иверс вернул его на службу, прошло уже две с половиной недели. За это время Гиббонс проштудировал все досье ФБР, затрагивающие трех покойничков Тоцци, порасспросил о нем других агентов, последил за всеми былыми подружками напарника, которых смог вспомнить, проверил прежние лежбища. И ничего не добился.

Затем он поехал в район, откуда Тоцци был родом – Вейлсбург в Ньюарке, – и разобрался с сестрой Тоцци и парой кузенов. Опыт подсказывал Гиббонсу, что человек, пустившийся во все тяжкие, всегда возвращается в родные места, полагая, что здесь окажется в большей безопасности. Вроде как за мамочкину юбку хватается. Правда, он не думал, что Тоцци тоже такой, но проверить все-таки не мешало. Но здесь никто ничего не слышал о нем с тех пор, как его перевели в Монтану. По крайней мере, так они утверждали.