Гунн, Гунн... Тоцци эта кличка ни о чем не говорила. Он попытался вспомнить кого-нибудь, внешне похожего на немца, эдакую белокурую бестию с голубыми глазами и квадратной головой, рослого, широкоплечего блондина, переростка из Гитлерюгенда, но в мафии таких отродясь не было. Вдобавок в голове у него шумело и от ярости он не мог спокойно соображать.

Он сграбастал Бобо за ворот рубахи – весь в пятнах от кофе.

– Мне нужно имя Гунна.

– Я ведь сказал тебе, Тоц. Я рассказал тебе обо всем, что знаю. Я...

Рука Тоцци сдавила ему горло и вжала голову в полку с кассетами.

– Думаешь, я тут дурака валяю? Мне нужно имя этого парня, ясно? Мне нужно имя телохранителя Варги – и прямо сейчас.

Лицо Бобо побагровело, руки бессильно повисли по сторонам, как две палки салями. Он был слишком напуган, чтобы обороняться.

– Тоц, я ведь правда...

– Два часа тебе даю, задница. А потом привожу сюда налоговую полицию.

Тоцци сдавил горло Бобо со всей силой.

– Но послушай... послушай... – Бобо уже хрипел. – Я клянусь тебе, я не знаю, кто этот Гунн, но я знаю человека, который должен знать его имя. Ладно? Человека, который в последнее время много работает на Варгу. Ты знаешь Поли Тортореллу?

Тоцци покачал головой, но чуть ослабил хватку на горле Бобо.

– Он сумасшедший, он за пару долларов родную мать удавит. И еще удовольствие от этого получит. Был ничтожеством, уличным хулиганом. Изредка получал какое-нибудь ерундовское задание от людей Джиовинаццо. А нынче он называет себя специалистом. Наглый стал, сукин сын.

– Где мне его найти?

– Где он живет, я не знаю, а сшивается он в одном местечке на Ферри-стрит в Айронбаунде. Португальский бар. «У Лео» – так вроде бы.

– И как я его узнаю?

– А этого ублюдка ни с кем не спутаешь. Метр с кепкой. Похож на жокея. И вечно рта не закрывает.

Тоцци отпустил Бобо и подтянул его лицо вплотную к своему.

– Если я не найду этого Тортореллу там, где ты сказал, я вернусь сюда. Понял?

Тоцци не стал дожидаться ответа. Бобо в оцепенении уставился на него, а он пошел прокладывать себе в толпе дорогу к выходу.

– Эй, Бобо. – В дверь чуланчика заглянул черномазый подсобник. – У нас есть такая штука – «Моя кровавая Валентина»?

Бобо покачал головой и закрыл глаза.

Тоцци снял обертку с остатков своего сандвича и швырнул его в окно собачонке, рывшейся в мусорном баке. Собачонка была черной как смоль, и во тьме горели только ее глаза. Тоцци увидел, с каким подозрением и с какой опаской обнюхивает она сандвич. У него возникло ощущение, будто он подал милостыню человеку, которому никто раньше не подавал.

Сидя в «бьюике» у входа в «Таверну Лео», он нервно прикоснулся к клавишам молчащего радиоприемника – лишь бы хоть что-нибудь изменилось. Машина, медно-коричневая, выпуска 1977 года, принадлежала одному из соседей его покойной тетки, лежащему сейчас в больнице. Тоцци позаимствовал ее, не спросив на то разрешения у хозяина. Последние два часа он скоротал, пялясь на дверь в бар и на неоновую рекламу в витрине. У него ныла спина, трещала голова, и все белье на нем пропиталось потом. Сидеть в засаде порой бывает воистину адской мукой.

Начиная с семи часов вечера он мысленно брал на заметку каждого, кто заходил в бар, а затем зачеркивал их, по мере того как они уходили. В восемь двадцать он зашел в бар, сел к стойке, заказал пиво и огляделся по сторонам в поисках того, кого по росту можно было бы принять за жокея. Он увидел парочку плюгавых мужиков, но это были явно португальские иммигранты, каменщики в испачканной раствором спецодежде.

Тоцци не спеша выпил кружку, затем заказал вторую. Он завязал беседу с барменом. Они говорили о чемпионате мира по футболу и об этом аргентинском чудо-игроке, как его там по фамилии, а звать Диего. Тоцци ни хрена не знал о европейском футболе, но бармен оказался заядлым болельщиком, поэтому поддерживать беседу оказалось просто: достаточно было восторженно поддакивать. Да и Тоцци было не привыкать к тому, чтобы раскручивать собеседника подобным образом.

Прикончив вторую кружку, он попрощался с барменом, откупоривающим бутылку вина для каменщиков, и вернулся в машину. С тех пор он отсюда и не вылезал. И вот уже натикало без двадцати двенадцать. Бар закрывали в два, но у Тоцци возникло ощущение, что Торторелла нынче вечером сюда не заявится. Причины думать так у него не было, всего лишь ощущение. Он потянулся к ключу зажигания и тут вспомнил о Гиббонсе. Гиббонс бы непременно проторчал до закрытия. Тоцци же предпочитал доверяться собственной интуиции. Они на эту тему когда-то постоянно спорили.

Так или иначе, к черту этого Тортореллу. У него возникла мыслишка получше.

Он включил мотор и умчался от бара. Тоцци нервничал и не мог оставаться на одном месте. Он знал, куда едет, но не понимал, почему он туда едет. Просто сказал себе, что там непременно должно произойти что-то важное.

– Что?

Ее голос в переговорном устройстве никак нельзя было назвать обрадованным.

– Привет, – сказал он в микрофон.

Флуоресцентный свет в вестибюле был чересчур ярок; ему казалось, будто в него со всех сторон целятся.

– Кого это в такой час принесло?

– Это я, Томпсон. Твой малыш.

Произнеся последнюю фразу, он почувствовал себя полным кретином.

Она ничего не ответила. Через пару секунд раздался щелчок, и он прошел через стеклянную дверь.

Поднимаясь на лифте в ее квартиру, он внезапно удивился тому, что сюда приехал. Но к тому моменту, когда дверь лифта открылась на ее этаже, позабыл о своих сомнениях. Тоцци всегда говорил себе, что не ищет своим поступкам какой бы то ни было причины; в причинах нуждаются только ублюдки.

Завернув за угол в холле, он внезапно увидел ее. Она стояла в проеме открытой двери, на ней был длинный синий халат, волосы распущены, глаза туманны и таинственны. Молодая Лорин Бэколл с легкой примесью Софи Лорен. Она не произнесла ни слова, да от нее этого и не требовалось.

– Как дела? – спросил он.

Он надеялся, что мальчишеская ухмылка, как всегда, сделает свое дело. Если у него, конечно, мальчишеская ухмылка.

Она ничего не сказала. Мальчишеская ухмылка явно не сработала.

– Что ж, ладно. Но вот теперь, когда мы оба знаем, какая я задница и на какие глупости способен в своем преклонном возрасте, почему бы тебе не принять мои извинения и не пригласить меня на рюмочку? На два пальца рому и малость содовой. И долька лимона, если он у тебя есть.

– У меня нет рома. Джин сойдет?

– Сойдет, спасибо большое.

Она повернулась и пошла на кухню. Он пошел следом за ней, любуясь босыми пятками, мелькающими из-под длинного, халата. Впрочем, для женщины у нее были довольно большие ноги. У Роберты были маленькие квадратные пяточки, как у Фреда Флинстоуна. А у Джоанны – большие, но узкие и изящные.

– Выдался дурной денек, верно? – саркастически заметила она, выставляя на стол два высоких стакана. – И просто необходимо было заехать ко мне.

– Звучит так, словно ты такое не раз уже слыхивала.

– Что верно, то верно.

– От Ричи?

Она погрозила ему пальцем.

– Ну ладно, прости. Не буду даже упоминать его имени. Обещаю. Строго говоря, денек выдался вовсе не дурной, просто непродуктивный.

– Зато у меня был дурной денек, – сказала она, протягивая ему стакан.

– Салют!

И он чокнулся с ней.

Он подумал, не рассказать ли о бомбе, подложенной в машину, но решил не делать этого. Не было никакого смысла заводить речь об этом. Джоанна и о себе-то рассказывала без особых эмоций и даже не трудилась притворяться. Вела ли она с ним чистую игру или нет, это оставалось ее – и только ее – делом.

– Я приехал, потому что хотел увидеть тебя.

– Ясное дело.

Она отпила из своего стакана и поглядела на него сквозь стекло. Тип Бэколл. А Бэколл всегда казалась ему страстной.