И такой стране бросили вызов два безграмотных оборванца, два агитатора, исторгнутые средиземноморским бассейном, где плодятся темные люди с черными душами, такие непохожие на англо-саксонов и такие неприятные! Они пришли сюда, полные ненависти и злобы. И величие страны сказалось в том, что она свершила над ними законный акт правосудия без гнева и без всякого пристрастия.

А мир был чем-то недоволен и рассержен, он весь содрогался от шума, поднявшегося из-за этих двух людей. Можно было свалить все на «происки русских», но для сухого и угрюмого человека в Черных горах загадка оставалась загадкой. Он не мог найти утешения и в ненависти: ненависть его была анемична; он просто не мог представить себе сапожника и разносчика рыбы в качестве человеческих существ, достойных ненависти. Собаке надевают намордник, скотину ведут на убой без всякой ненависти…

Его мысли спокойно текли по привычному руслу — теперь он обратился к воспоминаниям…

Не так давно, в Вашингтоне, секретарь неслышно вошел к нему в кабинет и сказал: «Пришел верховный судья». — «Верховный судья?» — «Он в приемной. Но у вас назначена другая встреча…» — «Какое это имеет значение! Не болтайте глупостей! Если верховный судья здесь, пригласите его поскорее!»

Верховный судья был человеком особенным, его ни с кем не спутаешь, даже если его не называют по имени. Не только президенту, но и многим другим людям казалось, что все правосудие и весь закон, больше того — вся история правосудия и законности облачены в высохшую кожу старого судьи.

И вот верховный судья вошел в кабинет президента. Президент поднялся навстречу ему, бормоча слова вежливости, но старик остановил его движением руки.

Он был поистине стар — старый, старый человек. Его кожа высохла, как пергамент, глаза ввалились, голос был гулким, но надтреснутым от старости. Он прожил куда больше семидесяти лет, отпущенных большинству людей.

Где-то в глубине его взора хранились воспоминания о множестве событий. Он был свидетелем того, как палили пушки под Геттисбергом[9], он видел склон холма, устланный трупами; долгие часы провел он в беседах со старым Авраамом Линкольном[10]. Сколько людей жили, боролись и умерли с той поры и до этих пор, — и всему был свидетелем этот старый, старый человек. Его присутствие произвело впечатление даже на должностное лицо, лишенное всякого воображения. Старый человек был олицетворением прежней Новой Англии — давнишних, далеких, навсегда ушедших времен, тех дней, когда Поль Ривер[11] содержал ювелирную лавку в маленьком городе Бостоне. Президент глядел на судью с удивлением; хотя он и президент, но то, что старик явился к нему сам, было из ряда вон выходящим событием.

«Прошу вас, садитесь, пожалуйста», — сказал президент.

В этот день в Вашингтоне было жарко, как в пекле. Верховный судья кивнул головой и сел возле письменного стола. Он положил на стол соломенную шляпу и поставил между костлявыми коленями свою палку.

«Я решил повидать вас, сэр, — сказал старый, судья, как бы давая понять, что это его неотъемлемое право. — Меня просят отсрочить казнь. Я имею в виду дело штата Массачусетс против Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти. Их, наконец, приговорили к смерти, и губернатор назначил день казни. Меня просят ее отложить. Вы, должно быть, знакомы с обстоятельствами дела?»

«В достаточной степени», — сказал президент.

«Так. Я не слишком подробно знаком с этим делом, но я просмотрел очерк, написанный о нем каким-то преподавателем права из Бостона. Обычно я отношусь неодобрительно к сочинениям, которые пытаются воздействовать на суд при помощи общественного мнения. Однако это сочинение написано довольно искусно. Дело имеет много любопытных особенностей. Оно вызывало немало шума в нашей стране и за ее пределами. Есть люди, которые хотят изобразить обвиняемых святыми. Когда меня сегодня просили отсрочить казнь, я указал, что судебное решение штата может быть опротестовано верховным судом Соединенных Штатов лишь в том случае, если из судебного отчета неопровержимо явствует, что нарушена конституция. В данном случае защитники уже представили прошение о востребовании дела верховным судом вследствие конституционных нарушений. Они подали также прошение о доставке в верховный суд самих обвиняемых для расследования законности их ареста, но в этом им было отказано. Тогда они и обратились ко мне с ходатайством — отсрочить казнь, пока верховный суд не рассмотрит прошения о востребовании дела. Естественно, что ни при каких, даже самых чрезвычайных обстоятельствах суд не может быть созван летом. Если предоставить делу идти своим чередом, обвиняемые будут мертвы, прежде чем суд рассмотрит прошение, — ведь казнь назначена на август месяц. Отсюда просьба об отсрочке. Как видите, создалось весьма сложное положение. Я не могу припомнить прецедента, которым в данном случае можно было бы руководствоваться. И не уверен, что конституция дает мне право отсрочить казнь, однако, если потребуется, я это сделаю. Правда, я не могу себе представить таких обстоятельств, которые вынудили бы верховный суд отменить или отсрочить приговор. Мне они кажутся невероятными. Вот почему я склоняюсь к тому, что казнь не должна быть отсрочена. Все же дело настолько серьезное, что я решил узнать ваше мнение. Быть может, вам известны какие- либо факты или соображения, которые говорили бы в пользу отсрочки казни?»

«Я их не знаю», — сказал президент.

«Вы не думаете, что репутация нашей страны выиграет, если правосудие совершит акт милосердия?»

«Я этого не думаю».

Старик поднялся и поблагодарил президента…

Теперь президент вспомнил эту беседу. Он вспомнил и о памфлете, написанном преподавателем права из Массачусетса. «Где я встречал — его имя?» — задумался президент.

Он порылся в своих бумагах и нашел телеграмму, полученную сегодня. Он перечитал ее:

«…Покорнейше и почтительнейше прошу вас, сэр, учесть, что я видел своими глазами доказательства невиновности этих двух людей. Могу в этом присягнуть. Если существует хотя бы малейшее сомнение, разве мы не обязаны его проверить? Я прошу не о милосердии, я прошу о полной мере правосудия. Что станется с нами, если рухнет правосудие? Какой щит нас оборонит? Какие стены нас укроют? Прошу вас, телеграфируйте губернатору Массачусетса и предложите ему отсрочить день казни. Даже двадцать четыре часа могут помочь…»

Настойчивый тон телеграммы рассердил президента. Потом он прочел фамилию в конце — явно еврейскую фамилию. Да, это была та самая фамилия, которую упомянул верховный судья. Почему эти евреи так назойливы и бесцеремонны?

Он отложил телеграмму в сторону. Самое прикосновение к ней вызывало в нем брезгливость. Это была одна из многих телеграмм, полученных им сегодня. Он не ответил на них, да и не собирался отвечать. Вся эта история ему так наскучила!

Профессор уголовного права опоздал. Встреча с писателем из Нью-Йорка была назначена на три часа, однако сейчас шел четвертый, и писателя уже не было в помещении комитета защиты. Профессору сказали, что писатель, по-видимому, пошел к резиденции губернатора, чтобы присоединиться к пикетчикам. Профессор отправился на его поиски. Проходя по Бикон-стрит и замечая, как удлиняются дневные тени, он все острее ощущал близость тех двух людей в тюрьме неподалеку. Как пестры были его ощущения за сегодняшний день и чего только ему не пришлось пережить! Сколько случилось событий, а ведь куда больше еще впереди! Важное так причудливо переплеталось с неважным, что ему порою казалось, будто каждое действие, каждая минута этого, ни на что не похожего, трагического дня были полны какого-то особого значения. В мыслях его не было ясности, но он заметил, что и вообще разучился отчетливо мыслить; он стал как бы частью сегодняшнего дня, и торопливый бег минут, духота, жестокость, злоба и томящая боль отложили глубокий и тревожный след в его душе; теперь жарким летним днем, поспешно шагая по улице, он вдруг понял, что потерял всякий счет времени. Все, что он пережил за последние часы, вызывало чувство, знакомое тем, кто живет в насыщенные событиями дни: время как бы превратилось в гигантское увеличительное стекло. Казалось, что недели и даже месяцы спрессованы в то, что в календаре обозначалось одним днем. Вот сейчас, например, время едва перешагнуло полдень понедельника, а то, что происходило всего лишь сутки назад, в воскресенье, казалось, ушло в далекое прошлое.