Я все время говорю о себе и забыл даже назвать имя Сакко. А Сакко тоже рабочий человек, он любит свой труд, у него хорошее место и хороший заработок, счет в банке, добрая и красивая жена, прекрасные дети, чистенький домик на лесной опушке, недалеко от ручья. Сакко — это сама сердечность, сама вера, настоящий человек, любящий людей и природу. Он отдал все, что имел, за дело свободы и за любовь к человечеству: деньги, покой, честолюбивые мечты, жену, детей, себя самого и наконец жизнь. Сакко и во сне бы не привиделось, что он может украсть и тем более убить. Он, так же как и я, ни разу в жизни не поднес ко рту куска хлеба, который не был бы заработан в поте лица своего. Никогда.

Ну да, я куда более искусный говорун, чем он, но много, много раз, слушая его душевный голос, в котором звучит такая высокая и святая вера, думая о том, чем он пожертвовал во имя своих идей, думая о его героизме, я чувствовал себя таким маленьким по сравнению с ним, что мне приходилось украдкой отгонять слезы и глотать комок, подкатывавший к горлу, чтобы не расплакаться перед ним, перед этим человеком, которого называют вором и убийцей, а теперь собираются казнить. Но имя Сакко будет жить в благодарных сердцах народа и тогда, когда ваши кости, судья, и кости прокурора давно истлеют, когда ваше имя и его имя, так же как и ваши законы, учреждения и ложные кумиры станут лишь смутным воспоминанием о тех проклятых временах, когда человек человеку был волк…»

Этими словами Ванцетти кончил свою речь. Последняя фраза упала в притихший зал, как удар молота. Теперь Ванцетти снова глядел на судью; его глаза стали огромными и постепенно заполнили мучительное сновидение судьи.

«Я кончил, — сказал Ванцетти. — Благодарю вас».

Судья вдруг заколотил по столу молоточком, хотя в зале не было беспорядка и ни единый звук не нарушил тишины. Он бросил молоточек и увидел, что рука его дрожит. Овладев собой, он сказал с показным спокойствием:

«По законам Массачусетса присяжные должны решить вопрос о том, виновен или невиновен подсудимый. Суд не вмешивается в это решение. Закон Массачусетса предусматривает, что судья не имеет права оценивать факты. Ему дозволено лишь изложить — судебные доказательства.

Во время процесса был принят ряд отводов. Эти отводы переданы на рассмотрение верховного суда. Рассмотрев отводы, верховный суд решил: „Решение присяжных остается в силе; отводы отклонены“. В этом случае суду остается одно — и не в порядке защиты своего авторитета, а в порядке выполнения уголовного кодекса — вынести приговор».

Сначала суд выносит приговор Николо Сакко. «Суд постановляет, что вы, Николо Сакко, приговариваетесь к смертной казни посредством пропускания электрического тока через ваше тело. Казнь должна произойти в течение недели, считая с воскресенья июля десятого дня лета одна тысяча девятьсот двадцать седьмого от рождества Христова. Это приговор именем закона».

«Суд постановляет, что вы, Бартоломео Ванцетти…»

Ванцетти вскакивает с места и кричит: «Остановитесь, ваша честь! Я должен поговорить с моим адвокатом!»

«А я должен произнести приговор, — продолжает судья. — Вы, Бартоломео Ванцетти, приговариваетесь к смертной казни…»

Сакко вдруг прерывает его яростным кряком:

«Вы знаете, что я невиновен! Я говорю вам это семь лет! Вы осудили двух невинных людей!»

Но судья, собравшись с духом, заканчивает: «…посредством пропускания электрического тока через ваше тело. Казнь должна произойти в течение недели, считая с воскресенья июля месяца, десятого дня лета одна тысяча девятьсот двадцать седьмого от рождества Христова. Это приговор именем закона».

Затем судья добавляет: «А теперь мы устроим перерыв».

И сегодня, в сумерки 22 августа, в тот самый день, который после ряда проволочек был окончательно назначен для казни, он проснулся от своей дремоты, и его собственные слова звучали у него в мозгу: «А теперь мы устроим перерыв». Проснувшись, он понял, что его просто позвали обедать. Удивительно, как хорошо он себя чувствовал после сна. У него даже появился аппетит, и он с облегчением подумал, что день, слава богу, подходит к концу. Вот он кончится, и со всей этой историей будет тоже покончено навсегда. Скоро все будет забыто.

Он по крайней мере утешался этой мыслью.

Всяким странствиям приходит конец, даже самым долгим и безотрадным, а за сегодняшний день профессор уголовного права пересек вселенную и вернулся назад. На краю света он заглянул в глубочайшие тайны бытия, и то, что он там увидел, наполнило его тревогой и горечью. Он позабыл дом и детей, и пища показалась ему черствой и несъедобной. Профессор обедал с защитником Сакко и Ванцетти, приехавшим в Бостон, чтобы сказать приговоренным к казни хоть несколько прощальных слов. Защитник не так давно отказался от участия в процессе, рассчитывая, что назначенный вместо него адвокат сможет оказать влияние на губернатора; но вот теперь он вернулся сюда, чтобы в последний раз поговорить с Бартоломео Ванцетти. Он предложил профессору посетить вместе с ним флигель смертников в Чарльстонской тюрьме.

— Мне страшно, — сказал профессор, назвав, наконец, по имени того темного спутника, который не расставался с ним весь сегодняшний день. — Как я посмотрю в глаза Ванцетти?

— Почему? — спросил защитник. — Ведь не вы же приговорили его к смерти.

— Разве? Я теперь не уверен и в этом. Помните, что заявил Ванцетти в тот день, девятого апреля, когда судья вынес ему приговор?

Защитник промолчал, и профессор добавил несколько смущенно:

— Я напомню вам его слова. Они врезались мне в память; слова эти лежат у меня на сердце, как камень. Не думайте, что я разыгрываю мелодраму, но утром я столкнулся с ректором прославленного университета — вы знаете, о ком идет речь, — а потом видел одного рабочего, негра. Его жестоко избили за то, что он ходил в пикете возле резиденции губернатора. Обе эти встречи, да и многое другое очень расстроили меня. Мне нужно разобраться во всем, что происходит. Как вы полагаете, о чем думал Ванцетти, когда он сказал: «Если бы всего этого не случилось, я так бы и прожил мою жизнь уличным агитатором, разглагольствующим перед недоверчивой толпой. Я так бы и умер никем не замеченным, никому не известным неудачником. Теперь же никто не назовет нас неудачниками. Нам выпала завидная доля, почетная участь. Разве мы могли надеяться, что принесем столько пользы борьбе за свободу, за справедливость, за братство людей, сколько принесли по воле наших врагов? Чего стоят наши речи, наша жизнь, наши мучения? Ровно ничего. А вот наша казнь, казнь хорошего сапожника и бедного разносчика рыбы, — бесценный дар! Наша смерть — это наше торжество. И торжество принадлежит нам безраздельно». Вы слышите, какие это удивительные и скорбные слова? Мне темен их смысл, и я не раз пытался разгадать их значение. Что я знаю? Только одно: вот умирают два человека, а я, наверно, так и не подниму руки, чтобы предотвратить их гибель.

— Друг мой, вы не можете ее предотвратить, — сказал защитник. — Поймите, ни я, ни вы не можем больше ничего сделать.

— И это тот плод, который мы вкушаем? — задал вопрос профессор. — Сок его оставляет оскомину. Я ведь тоже не настоящий американец, однако меня не тащат в полицию и не бьют там до тех пор, пока я не ослепну от собственной крови. А ведь негр всего только ходил в пикете. Моя вина куда страшнее: я накинулся на одного из самых высокопоставленных лиц в стране и обозвал его лжецом и палачом. Однако я за это не понес наказания. И вдруг я понял, что наказание у нас и в самом деле положено только «угнетенным», как называет их Ванцетти, а мы смеемся над этим непривычным словом и осуждаем людей на смерть только за то, что они красные, и ни за что другое. Великим мира сего был брошен вызов, и за эту дерзость сапожник и разносчик рыбы заплатят жизнью. Но отчего вдруг поднялся такой ропот? Ведь столько людей умирало в молчании, а мы с вамп и пальцем не двинули в их защиту. Теперь нас мучит совесть, однако не пройдет месяца, и мы снова заживем как ни в чем не бывало в кругу богатых и власть имущих. Я заплачу недорогую дань — меня выгонят из университета, но частная практика даст мне вдвое больше денег, а моими клиентами будут те, кто убил Сакко и Ванцетти. Я же пытаюсь утверждать, что руки у меня чисты…