Я подошел к перилам и посмотрел вниз. Семья рабочего-строителя из соседнего Мизоре, работающего здесь по контракту, улеглась спать со своими детьми в маленьком садике между берегом реки и улицей; старенький рыбачий катер поднялся днем вверх по течению; буйвол, который пасся на квадратном высохшем клочке!емли, теперь без движения стоял около воды…

Мне казалось, что ночь овеяла меня прохладой, но ветра не было, просто тьма — теплая, влажная и чем-то немного смущавшая. Из-за москитов нельзя было зажечь свет, да мне и не хотелось, хотя чудесная книга Такаджи Ш. Пиллаи^{46} лежала на ночном столике. Спать же в такую ночь было просто невозможно.

Сегодня утром у меня был Боркхар. Я все еще слышу его тихий голос и вижу, как в только что выстиранном дхоти он сидит на моем балконе и грациозно пьет виски. Боркхар не боится пить виски даже в такую рань, а мне нет необходимости много говорить, потому что он поэт.

Он читает мне свое стихотворение, написанное на конкани. Я говорю, что оно мне нравится, и оно действительно хорошо, насколько я могу судить по звучанию и ритму. Стоит только на него посмотреть, на его жизнерадостные глаза, от которых ничего нельзя скрыть, на его стройные руки и ноги — и сразу можно сказать, что это настоящий поэт. «Боркхару, поэту, Панаджи, Гоа» — этого будет достаточно, если я захочу послать ему письмо. Его знает любой ребенок и, уж конечно, любой почтальон. Вот он сидит передо мной, с блеском ведет беседу, и мне кажется, что он относится к тем счастливцам, которым не грозит опасность постареть. В некотором смысле на его челе — знак бессмертия, бессмертия народных певцов, которые возрождаются вновь и вновь.

В ответ я декламирую стихотворение Гёльдерлина^{47} на немецком языке, слова и ритм которого неизменно меня успокаивают. Итак, мы сидим на балконе, пьем чай и виски, так как в Гоа нет сухого закона. Я читаю стихи Гёльдерлина и с удивлением чувствую, что здесь они не звучат. Очень странно! Это очень похоже на те мысли, которые навевает статуя аббата Фариа в тени дворца и которые я гоню от себя.

Боркхар, естественно, аплодирует, но не просит меня перевести стихотворение на английский язык, что было бы мне трудно. Ведь и я не настаивал на том, чтобы он перевел мне свое стихотворение с конкани на английский.

В нашей беседе нет пауз. Боркхар рассказывает, что за последние двести пятьдесят лет в маленькой стране Гоа две тысячи писателей написали более десяти тысяч книг на четырнадцати языках. Как я уже говорил, он настоящий поэт, и даже цифры звучат у него поэтично.

Я охотно пошел бы с ним в маленькую пивную «Каравелла» в порту, где собираются крестьяне, рыбаки и лодочники, но мне кажется, что я не имею права отрывать его от поэзии.

В тот же день до обеда я поехал автобусом из Панаджи в Старый Гоа, чтобы увидеть потомков арабских жеребцов, привезенных в пятнадцатом веке из Ормузда^{48} в Гоа, чтобы уловить игру кораллов и жемчуга из Персии, полюбоваться на фарфор и шелка из Китая, пряности и бархат из Малайи, которыми торговали когда-то на базарах города.

Путь недалекий, всего пять километров по асфальтированному шоссе вдоль берега Мандави. На полях убирают рис, обрабатывают землю деревянным плугом, запряженным буйволом, для второго посева. Два урожая в год, и все же риса не хватает, чтобы накормить население Гоа. Ежегодно ввозится несколько тысяч тонн риса из Уттар Прадеша, Махараштры и других штатов.

Гоа богат всевозможными фруктами; в садах по обе стороны дороги растут манго, ананасы, бананы, орехи кешью, а главное — кокосовые пальмы, тяжелые плоды которых используются полностью, от волокна скорлупы до кокосового молока и белой мякоти плода. Возможно, кокосовая пальма — самое полезное дерево мира. Оно растет, цветет и плодоносит каждые сорок два дня, как правило, в течение сорока двух лет. Его хочется воспевать в стихах! Прямо так и напрашиваются слова: «пальмовый пояс», «синее небо», «под пальмами», «белый прибой», «стройный», «перистый». Впрочем, я вспомнил и о «вечном покое», когда рассматривал пальмовое опахало на черной автомашине похоронного бюро. И каждый раз, когда я прогуливался под пальмами, меня беспокоила мысль о том, как бы кокосовый орех не упал мне на голову.

У автобуса жесткая подвеска, и если бы не превосходная дорога, нас бы изрядно вытрясло. Напротив меня сидит деревенская старуха с невыразительным лицом. У нее, как и у более молодых соседок, золотые украшения в носу и ушах. Я спросил себя, сколько раз она уже проехала но линии Панаджи — Старый Гоа и Старый Гоа — Панаджи. Проплывающая мимо на фоне неба зеленая земля, будоражащая мою фантазию, давно стала для нее привычным ландшафтом, и даже большой дивали^{49}, ежегодный индийский праздник света, или карнавал, с его гитарами, танцами и дождем конфетти, уже ничего не значат для этой крестьянки.

Только затра, праздник молодых и старых, отмечаемый в конце апреля в деревнях, еще, может быть, радует ее. Издалека приходят торговцы, даже кашмирцы с Гималаев, с коврами и шалями, драгоценными камнями, покрывалами и украшениями.

Во время затры весь Гоа превращается в сплошную ярмарочную площадь. Изумленно глядят со своих постаментов святые мадонны на поющую и танцующую толпу. Шива, Дурга, Вишну и многие другие боги индусов благожелательно улыбаются веселью, и даже строгий Аллах, кажется, ничего не имеет против этого праздника.

Но тут я снова вспомнил о том, что еду автобусом в покинутый город. Мне показалось это бессмысленным: автобус с живыми пассажирами едет в мертвый город… Однако для размышлений оставалось совсем немного времени. Фруктовые сады по обе стороны дороги становились все скуднее. Наконец автобус затормозил на большой, пустынной площади. Несколько пассажиров вышли, я тоже вышел вместе с ними и неожиданно оказался предоставленным самому себе.

Все здесь почти так, как я себе представлял. Мостовая, по которой я медленно двигаюсь, заросла бурьяном. Я оглядываюсь — и вижу разрушенную башню, а рядом с ней — собор; они были бы на месте в Реймсе или Кракове. Однако они незыблемо стоят на пустынной площади под палящим солнцем. Не осталось и следа от переулков и улиц, которыми когда-то были окружены эти здания, нет дворцов и триумфальных арок завоевателей, не фыркают гнедые лошади, не бряцает оружие, не слышно шагов и голосов солдат.

Я нахожусь на исторической земле и должен был бы содрогнуться от благоговения, но я скорее удивлен деревенской тишиной, настолько полной, что она навевает сон. Автобус поехал дальше, в Понда. Проселочная дорога, которая разделяет площадь на две части, производит впечатление такого же запустения, как и разрушенная башня святого Августина, темным силуэтом выделяющаяся на фоне неба, или как молчаливые пальмы. Я тоскую хотя бы по небольшому ветерку, но, кажется, и ветер ушел в прошлое, как и все живое. Не слышно даже обещанных туристскими путеводителями криков совы на каменных стенах францисканского монастыря.

Деревенская старуха, которую уже не радует карнавал, идет в храм святого Иисуса, чтобы помолиться. Одна треть населения Гоа — христиане, но две трети остались индуистами, несмотря на все усилия португальских миссионеров и трибуналы инквизиции, которая была введена в Гоа в 1560 году, чтобы при помощи пыток и аутодафе распространять христианство.

Бурьян разрушил каменные плиты, вьющиеся растения обвивают руины. Я не люблю покинутых городов, в них есть что-то безутешное, кажется, что они построены только для кур, этих созданий вне времени, которые копаются в траве в самых отдаленных уголках земли, или для попугаев, кричащих где-то надо мной на деревьях. И все же этот кусочек земли с остатками прошлого и застывшим настоящим заставляет задуматься.