— То, что португальцы не смогли сделать за четыреста пятьдесят лет, — сказал он, — наше правительство сделало за семь. Вы только подумайте, сейчас девяносто пять процентов наших детей учатся в школе, и в этом отношении Гоа стоит в Индии на втором месте после Кералы — штата с самым низким числом неграмотных. По новому плану размер капиталовложений составляет четыреста пятьдесят миллионов рупий. Раньше мы были вынуждены ввозить молоко из Дании и Норвегии, а сейчас обходимся без импорта. Энергично внедряются усовершенствования в сельское хозяйство. У нас есть государственная ферма, которая ежедневно поставляет пять тысяч литров молока, и в ближайшее время это число возрастет до пятнадцати тысяч литров.

Пожилой слуга налил еще чаю. Сотрудники министра, имен которых я не запомнил, рассказали мне о сахарном заводе, о плантациях сахарного тростника, возникших в последние годы, о строительстве завода искусственных удобрений, об экспорте железной руды, который составляет девять миллионов тонн в год — сорок пять процентов от общей суммы индийского экспорта, о ста пятидесяти маленьких и средних фабриках, о пяти колледжах, где занимаются искусствами и наукой.

Я записал некоторые цифры. Прибрежная полоса Аравийского моря за короткое время превратилась в экономический организм, от функционирования которого зависит теперь судьба шестисот пятидесяти тысяч гоанцев. Какие затраты потребовались для того, чтобы экономику этого богатого края сделать прибыльной, и какие изменения еще потребуются, чтобы дети крестьян, рыбаков, рабочих, чистильщиков, рикш, домашних хозяек и подметальщиков улиц могли сидеть вот так же, как сидели мы в доме на Алтинхо, и наслаждаться чаем с орехами кешью?

На вопрос, который пришел в голову так неожиданно, не нашлось ответа, да его и нельзя было получить в получасовой беседе. В период колониализма жизнь в стране словно замерла, и вот она снова вошла в свое русло. Ближайшее, что надо было сделать, это дать крестьянам кусок земли, рыбакам — траулер с дизельным двигателем для современного лова рыбы, а всем гоанцам — достаточно риса, рыбы и работы. Эти вопросы стояли на повестке дня и властно требовали решения.

Нас фотографировали, но это никому не мешало. Я уже съел почти полную тарелку орехов кешью и по лицам присутствующих понял, что прием подошел к концу. Мы шли по саду к выходу. Шесть солдат выстроились вновь, один из них слегка мне улыбнулся. Черный священник прошел мимо, и мне показалось, что он вообще здесь как-то не у места, но все же он был здесь, и белая церковь тоже стояла на своем месте. Гоанцы привыкли к ней; она больше не вселяла ужаса.

Из Бетима в Калангуте можно было проехать на машине или хотя бы на автобусе. Однако я предпочел попросить у А. П. Махаяна свободный день и ознакомиться с Калангуте самостоятельно. Как два года назад, я взял напрокат велосипед и переправился на пароме в Бетим.

День был жаркий и безоблачный, как всегда в это время года. Он вызвал у меня почти болезненные воспоминания о таком же дне два года назад, когда я после утомительной езды то в гору, то с горы впервые увидел побережье Калангуте. Это одно из таких зрелищ, которые впоследствии становятся твоими грезами и иногда всплывают перед тобой в тумане ноябрьского дня или на очередном заседании. Передо мной раскинулся тогда океан. Дорога, по которой я ехал, обливаясь потом, здесь заканчивалась. Все кончалось в этом ужасном, безмолвном шуме, и все казалось мне картиной сумасшедшего гениального художника, от которой становилось больно глазам.

Я поставил велосипед во дворе одного торговца, с жадностью выпил лимонад, извлеченный из ящика со льдом, и пошел на побережье, протянувшееся на несколько километров между двумя красно-коричневыми рифами. Прекрасный пляж с широкой полосой желтого песка, с красными скальными камнями и пальмовыми джунглями, уходящими вдаль, насколько хватало глаз! Пальмы и песок, небо и ленивый прибой! Черная, старая рыбачья ладья на берегу, и почти ни души вокруг, кроме сухого, как палка, старика с посохом в руках и повязкой на тощих бедрах.

Был полдень, и я хорошо понимал, что глупо париться под палящим солнцем и прогуливаться по берегу в сандалиях и плавках. Горизонт уже начал колебаться перед моими глазами, а вокруг забегали красные точки, и я пошел к воде, совсем теплой, но все-таки более приятной, чем огненный песок и раскаленное добела небо над ним.

Я слегка освежился в теплой воде, почувствовал, что горизонт уже не колеблется, и решил немного отдохнуть в тени ближайшей рыбачьей лодки, а затем пообедать в «Ройяле». Может быть, взять красных раков, или длиннобородых лангустов, или каких-нибудь других «плодов моря», которых я еще не пробовал?

Когда я вышел из воды, старика уже не было. Меня не удивило бы, если бы среди этой безлюдной тишины мне навстречу вдруг вышли бы голые первые люди:

Утнапиштим со своими спутниками, Ур-Шанкби^{52} или Адам и Ева с кокосовым орехом в руках вместо яблока. Но мне никто не встретился, вокруг не было никого. Впрочем, я вдруг заметил девушку, которая лежала на пестром полотенце около лодки и курила.

Она спросила, что я здесь ищу. Удовлетворенная моим ответом, что я приехал на велосипеде из Панаджи, она произнесла:

— Ну тогда все в порядке.

Я прислонился к пахнувшей рыбой лодке, девушка закурила другую сигарету и сказала, что солнце находится в плену в этой бухте, поэтому здесь особенно тяжело все переносить. У нее был немного потрепанный вид: круги под глазами, волосы спутаны; она непрерывно курила тонкие, скрученные из листов табака «биди», которые продаются в пакетиках из газетной бумаги.

Итак, в этой бухте солнце держат в плену. Мне поправилось это выражение, которое по-английски — where the sun is kept prisoner — звучало лучше, чем по-немецки.

И тут я сразу вспомнил о высохших, желтых равнинах Индии, над которыми я пролетал, где земля превратилась в пыль, где человек и животные жаждут капли воды; я вспомнил о плотинах, превращающих скрытую энергию в зеленые земли с пашнями и заводами. Пойманное солнце! Эта мысль не покидала меня. Она принадлежала Индии и могла возникнуть только здесь!

Пойманное солнце!

The captured sun!

Это была очень странная девушка с длинными ногами, как я успел заметить, и я не знал, как вести себя при ней. Она закурила еще одну сигарету, небрежно бросив окурок на полотенце, на котором уже и без того было много прожженных пятен. Мне надо бы спросить, почему ей так тяжело все переносить, но тут у меня перед глазами вновь запрыгали красные точки. Как черепаха, втянул я голову, чтобы не получить солнечный удар. Здесь солнцу некуда было деться, здесь ничто не могло его охладить: ни теплое Аравийское море и, конечно, уж ни небо или песок, который жег ступни ног.

Пойманное солнце!

Девушка что-то сказала, но я ее не понял, а переспрашивать у меня не было никакого желания. Я пошел к «Ройялу», ресторану на набережной неподалеку от большого отеля, строительство которого было прекращено, хотя он был почти готов. Я вспомнил, что один читатель очень резко высказывался по этому поводу в газете «Навхинд Таймс».

«Ройял» — сонный уголок с несколькими комнатами для ночлега, здесь еще не чувствовалось наступления больших перемен.

Сам шеф-повар вышел узнать, чего бы я хотел поесть. Он приготовил мне лангуста особым образом, как деликатес. Я был единственным посетителем ресторана; поток воздуха вновь и вновь приносил сюда запахи моря и рыбы. Через открытую дверь я видел кусочек побережья, небо и океан, и мне казалось, что сейчас здесь все так же, как было в начале мира: безветренно, безлюдно и «невыносимо».

Может быть, это и имела в виду девушка?

Я сидел среди полуденного зноя и клевал носом. В это время вошла девушка со свернутым полотенцем в руке и села напротив меня за столик в углу. Она не замечала меня, заказывая обед. Молодой официант подавал не спеша. Видимо, он не желал поступиться своим достоинством, но и не хотел портить отношений, может быть, надеясь провести с ней ночь. Спустя три дня, когда я спросил у него о незнакомке, официант ответил, что она ушла вечером купаться и с тех пор исчезла, не заплатив по счету.