— Да. Дырка должна быть больсая. Птица эта, понимаес, с ходу, как пуля, влетает — ни провода месать не должны, ни ветки.

Норм Эндель…

…и домики для птиц.

— Людей не боятся?

— Не-е… Живут, как скворцы.

— Что же, для радости к дому птиц привлекают?

— Можно сказать, для радости. Но мы и квартплату берем.

— ?

— Яйца берем. Не все, конечно. Оставляем крохалю десять, остальные — на сковородку.

Так делали тут, на Рухну, всегда. Крохалей, понимаес, это устраивает. Ворон и галок мы прогоняем. А к человеку утки привыкли. Ставис лестницу… Ничего, опять садятся на яйца. Иногда, понимаес, в один яссик две утки яйца кладут. Это неудача для уток, а мне удача.

— Ну а вывелись малыши, как же с дерева вниз?

— О! Прыгают, как парасютисты из самолета. Мать внизу, подает голос, а они — один за другим. Подпрыгивают на земле мячиками. Мать, понимаес, умеет считать. Например, прыгнуло семь, а она все зовет, знает, исё один есть. Ну ставис лестницу, на руках спускаес трусиску. И мать ведет детвору к морю. Ведет по улице, по огороду. Вороны тут зверствуют, норовят малысэй похватать. Ну приходится с матерью проводить до воды. Так делают ребятиски и взрослые.

— Что же, только на Рухну крохали квартируют?

— Да нет, на всех островах, на Кихну, на Манилайде, Вилсанди. До войны, говорят, даже на Сааремаа были. Это, понимаес, интересное дело — иметь во дворе дикую птицу. Живет рядом с тобой и не боится.

 _{Фото автора. 27 сентября 1987 г.}

(Окно в природу)

Самая середина. Все уже пожелтело, но не успело еще облететь. Погожие тихие дни разбавляют желтизну мира солнечным синим туманом. Утром туман так плотен, что, переправившись через канал и поднимаясь к селу Рождествено, вижу лишь силуэты двух говорящих людей. Почтальон, отдавая в крайнем дворе газету, делится новостями:

— Васька Поланин леща на четыре кило поймал…

— Васька умеет… — отзывается собеседник.

На проводах у дома стая готовых к отлету скворцов по-весеннему свищет и верещит, но без азарта, вполголоса, предаваясь приятным воспоминаниям. В поредевших садах фонарями желтеют поздние яблоки, в рябинах пируют дрозды. Лежащее на взгорке село кудрявится всеми оттенками желто-бурого цвета, серебрится пушком диких трав на околице. Тропа от села желтой змейкой скрывается в пойменных крепях, где синей подковой притихла вода. Словно любуясь этим творением осени, скользит, сверкая на солнце ослепительно белым боком, сорока. Наигравшись, она вдруг круто, зигзагами падает в ивняки.

За двадцать шагов слышно, как пробегает мышь, как выдает шуршанье осторожный с приседанием шаг возбужденной охотой кошки.

— Да, дело идет к холодам. Мыши к жилью прибиваются — это уж верный признак, — наблюдая за кошкой, размышляет знакомый лесник.

Дом лесника огородами смотрит в бор, и на этой черте лесная жизнь встречается с деревенской, домашней. На лужайке возле дубов пасется корова, где-то за пеленой елок погромыхивает цепью лошадь, по пруду далеко в лес углубляются утки. Обитатели леса, тоже не признавая границы, наведываются к жилью.

Огород лесника изрыт кабанами, дрозды летают клевать рябину, сойка кормится возле кур. А недавно у соседей лесника и сами куры исчезли.

Семь штук. Расследование показало: пока хозяйка дома была в отъезде, беспризорных птиц перетаскала лиса.

— Я ее знаю в лицо, — рассказывает лесник. — Иногда приходит на поляну и прыгает возле лошади. Любопытно ей, видишь, и неопасно. Раза три заставал. То прыгнет, а то лежит, наблюдает. Еще летом был у нас уговор с лесником: по осени, в листопад проехаться на лошадке по лесам и проселкам.

— В самый раз появились. Не опоздали. Идем за лошадью в лес. Тайно надеясь: и мне повезет увидать, как лисица играет и любопытствует, — иду первым. Но Мальчик — мощнотелый гнедой жеребец — пребывал на поляне в задумчивом одиночестве и, кажется, даже обрадовался, что предстоит ему поразмяться.

И вот едем лесом по дорогам когда-то торным, а теперь покрытым щеткой березняка, рябинок, кленов, кустами таволги и хвощом.

Местами Мальчик тащит телегу по бочагам, покрытым ряской со следами кормившихся уток. То и дело пригибаемся на телеге, избегая упругих еловых веток. Сумрачно-молчаливое царство с черными облетевшими липами, с запахом дуба, холодком больших, как оладьи, листьев орешника. Возле болотца встречаемся с лосем.

Лошадь зверю тоже, как видно, знакома — дорогу уступает неспешно, с любопытством оглядывается. Не шевелясь, мы долго наблюдаем мелькание в чаще белых лосиных «штанов». А потом дорога идет веселой и теплой опушкой, повторяет извилистую границу леса и поля. Блестит на солнце стерня, калиновый куст согнулся под красной тяжестью ягод. Пустельга ныряет сверху в палые листья и взлетает с мышонком.

А дорога ведет между тем в деревню-малютку Поседкино. Пахнет яблоками, дымком. Как корабли инопланетян, стоят на единственной улице деревеньки ярко-красные и вишневые «Жигули».

Метелкой из перьев владелица «Жигулей» сметает с машины листья и не скрывает шутливой зависти: — На лошадке! Куда хотят — туда едут…

Из дома с криком: «Лошадка, лошадка!» — выбегают две городские девчушки. Сажаем их прокатиться до края деревни. Потом вспоминаем с лесником детство. «Вот так же выбегали из дома с криком: «Машина, машина!» «Запах бензина, помню, нравился, как диколон…»

И опять опушкой идет дорога. На прогретой солнцем трубе у обочины греются, как на печке, две стрекозы. А шмелю тепла еще маловато — оцепенел в бархатной своей одежонке на мохнатом цветке татарника.

Запоздало цветет ромашка. И как чудо видишь вдруг желтое солнышко одуванчика — лазутчик мая прокрался в октябрь и сочно цветет в окружении желтых листьев.

Деревню Долгиниху объезжаем околицей. Наблюдаем издали, как молодой парень, по пояс голый, колет дрова. Виден удар. А звук от удара доходит к нам с запозданием. Знакомая с детства картина, но все равно интересно…

А у крайнего дома старушки выясняют какой-то житейский вопрос.

— Дак ведь он литеран…

— Ну что ж, литеран. Я тоже в войну на Урале пушки лила…

И скрылась за бугром деревенька. Опять лес с терпким настоем дуба, аптечным запахом таволги и увядающих листьев… Нехитрый обед у костра на полянке. И приходит час с лесником нам проститься. На бумажке он чертит для меня тропу до ближней деревни, объясняет, где просить перевоза через залив.

Остаток дня — пеший. Иду по вечернему лесу, по деревне, где жгут опавшие листья, почти у каждого дома — дымный пахучий костер. И потом до отказа набитая электричка. Везут букеты последних цветов, кленовые листья, грибы, яблоки, саженцы, хрустит в рюкзаках капуста. Рыжий бойкий мальчишка везет в корзине совенка, и все в вагоне хотят на него поглядеть. Душно. Открывают окошко. В него на скорости залетает желтый листок. Среди молодых веселая суматоха.

— Мой, мой! — ловит его девчонка и кладет в раскрытую книжку на память…

Бывают дни, которые хочется удержать в памяти.

_{Фото автора. 17 октября 1987 г.}

(Проселки)

Она стоит у самой дороги. Проезжая по острову Муху, вы непременно притормозите. И с полчаса будете ходить, цокая языком.