Поначалу, разбогатев, обзавелись тут стиральными машинами, а сейчас побросали — возят белье в город, в прачечную.

Все в этой деревне, в этой общине держится на прилежном труде. Женщины, как наседки, — с детьми, мужики — постоянно в делах. К труду, к возможности заработать приучают с малого возраста. Двое мальчишек при мне помогали попу класть на сарай кровлю — подавали рейки, молоток, гвозди. Расчет был тут же, на месте, — по три доллара на нос. Ребятишки, когда я стал их расспрашивать, часто ли зарабатывают, похвалились: «ходили недавно за рыбой». Мыли мальчишки на судне посуду, готовили наживку для переметов. «Во!» — сказал младший и достал из кармана три зеленые десятки.

Полное собрание сочинений. Том 17. Зимние перезвоны - _98.jpg

Младший в роду Калугиных Поликарп с семейным портретом.

— Сиротой растет, с бабкой. Уж сам себе голова. Уже почти что банкир, — погладил мальчишку по голове Кондратий Сазонтьевич.

Поближе с житьем-бытьем николаевцев я познакомился в доме Калугиных. День был воскресный. Все были в сборе. Накрыт был стол. По дому плыли запахи праздничных яств, приготовленных в русской печи. И я увидел сидевших рядком веселых, говорливых наследников рода Калугиных. В семье двенадцать детей.

Старшему — около тридцати, младшему — одиннадцать. Имена: Анна, Улита, Люба, Стахея, Алексей, Марина, Корвелий, Давид, Маврикий, Анисим, Олимпиада и самый младший, общий любимец, веселый веснушчатый Поликуша, повзрослому — Поликарп.

Борщ, яичница, курица, блины со сметаной, бананы, персики, груши, графинчик с наливкой стояли на столе, как на званом банкете. Готовилось это не для гостей. Мы с переводчиком заглянули сюда невзначай. Обычный воскресный стол.

— Знавали и худшие времена?

— Ох, знавали, Василь Михалыч, знавали, — вздохнула хозяйка Соломия Григорьевна. — Хлебную корку, как конфетку, сосали, рыбные головы на пристани подбирали.

Полное собрание сочинений. Том 17. Зимние перезвоны - _99.jpg

Фото на память.

Хозяйка дома одета в просторный зеленого цвета праздничный сарафан. Муж, Анисим Стафеевич, сел за стол в вышитой красной рубахе.

Телом глава семейства крупен, в бороде уже седина, высокий лоб увеличен еще и лысиной. Говорит несколько резковато, и Соломия, видимо, по привычке смягчает суждения мужа. Обоим за пятьдесят. Поженились двадцати лет в Бразилии. И тяжкий путь общины от Приморья сюда, на Аляску, это и путь Калугиных. Их родители на Амуре жили в деревне Каменка. В Китае деревенька называлась Романовка. О том, что было в Романовке в сорок пятом, Анисим говорит одним словом: «Злодейство!» Соломия, на глазах у которой уводили корову, вспоминает, как убивалась мать: «Шестеро их, поглядите! Отца забрали и теперь на голод их обрекаете». Может быть, из-за мягкого, всепрощающего характера, может, не желая гостя задеть, она поправляет сужденья Анисима:

— Разные были люди. Было злодейство. А было и милосердие.

Сюда, на Аляску, Калугины прибыли с шестью ребятишками.

— Восемь месяцев жили в палатке, пока рубили избу. Снег выпал. Сердце заходится, как вспомнишь, что пережили…

Кормил семью Анисим плотницким делом. Работа эта нужна Аляске везде — хорошему плотнику платят тридцать долларов в час. И семья быстро поднялась на ноги — стали помогать подраставшие дети. Дом Калугиных не лучше, но и не хуже других. Анисим провел меня по комнатам с сундуками и зеркалами, по сеням и кладовкам, где стояли соленья, варенья, ящики с лимонадом, грушами и бананами. Соломия Григорьевна с гордостью показала свой огород — единственный в деревне, где растет все, что может тут расти.

«Привыкла к земле, не могу без этой радости обходиться». Держат Калугины и корову — «Свое молоко с покупным не сравнишь». По семейной раскладке — каждому свое дело — корова на попеченье дочери, двадцатилетней Марины. Для ребятишек — «чтобы не отвыкали» — держат Калугины лошадь, кажется, единственную теперь в деревне, и с теми же воспитательными целями завели трактор. Держат в доме винтовку и два пистолета. Это обычай аляскинской жизни, а в Николаевске обычаем не сошли нужным пренебрегать. С оружием возятся старшие сыновья. Анисим, промышлявший ранее зверя, тут к охоте поохладел, разве что ради мяса застрелит одного-двух лосей — «они тут рядом, даже в огород забредают».

— Живем теперь — грех пожаловаться: двенадцать детей и четыре автомобиля!

Эту фразу Анисим с шутливой гордостью произносит, как я почувствовал, не в первый раз. Что ж, законная гордость. В ней все — мужское достоинство и отвага не склонившего головы перед жизнью — непростое дело растить, приобщать к жизни такую ораву. А четыре автомобиля, трактор, мопеды, велосипеды — это лишь часть жизненного достатка семьи Калугиных. Главное приобретение сделано недавно.

Не оставляя плотницкого дела, решил Анисим Стафеевич по примеру общинников обзавестись судном. Зажиток для этого был. С некоторым риском занял еще двадцать пять тысяч. Купил. И тут же обновил покупку — сходил на первый промысел. И сразу удачно. За один раз поймали палтуса столько, что сразу «долг целиком — с шеи долой».

В воскресенье после полудня вся рыбацкая братия Николаевска решила устроить пикник на воде. Я был на него приглашен и мог наблюдать, как «Волга», «Кавказ», «Гусь» и «Русак», маневрируя в гуще лодок и кораблей, уходили из порта. На одном судне в рясе капитаном стоял Кондратий Сазонтьевич Фефелов. Другим правил дьякон, тоже Фефелов, Павел Степанович.

Анисим Стафеевич с сыном показывали мне новое судно. «Управлять можно с четырех точек: хочешь — с мостика, хочешь — с кухни… На эту кнопку нажал — пойдет прямо на буй, будь он даже около Алеутской гряды. Тут нажал — тотчас Соломия из дома откликается». Показали мне снасть — девятимильный шнур-перемет с тремя тысячами крючков. Рассказали, сколько часов уходит на оснастку крючков наживкой, сколько рыбы вмещает трюм-холодильник.

— А что сейчас дальняя Каменка и Романовка?

— Не знаю. А хотелось бы поглядеть…

Один из сыновей Калугиных недавно летал с туристской группой в Москву. Вернувшись, много рассказывал интересного. И, видимо, вспоминая этот рассказ, Анисим спросил:

— С едой в Москве плохо?

Я рассказал.

— Да-а… — сказал старовер, вкладывая в это «да-а» много всякого смысла.

Соломия Григорьевна расстелила на палубе скатерть к обеду. Сыновья Калугиных палили из скорострельной винтовки по банке кока-колы, брошенной в воду. А отец наслаждался управлением катером. Я залюбовался, наблюдая его стоящим на мостике. Встречный вечер облепил по телу его рубаху, снес в сторону бороду, руки плотника летали на рулевом колесе.

— Соломия! — крикнул он сверху. — Иди покрути…

— Да ну тебя, не бабье дело…

— Тятя, дай мне! — завизжал Поликарп…

Поликарп родился тут, на Аляске. Для этого старовера, говорящего по-английски, прошлое отца с матерью — как вспученный водяной след бегущего по волнам катера.

Не хлебом единым… Старинное это правило жизни всегда в общине блюлось. Духовное тесно переплеталось с житейским, давало силы все одолеть, превозмочь, утвердиться среди суровой природы, не поддаться соблазнам в человеческой гуще. Что сохранилось от старой веры, а что пообтесано, вымыто жизнью?

Сохранился язык. Он, конечно, не допетровских времен, однако не обескровлен нивелировкой теле- и радиоящиков. Слышишь много нами забытых слов в сочетании с неизбежными вкраплениями из английского. Звучит это часто очень забавно. Едем, например, с матушкой Ириной Карповной на автомобиле. Около дома замужней дочери она пожелала говорить с нею по радиотелефону.

— Ну как вы там, небось, ишо глаза не продрали… Куды, куды? По ягоды? Ну о’кей!

Слово «миля» матушка произносит на русско-английский манер — «майлы». Слово «лось» (по-сибирски «сохатый») тут почему-то забыто. В ходу английское «мусс». «Этим годом две муссы убил — гора мяса», — хвалился Анисим.