Я рассмеялся:

— Что нашла-то, Мура?

— Трон Терпсихоры!

— Какой там еще Доры?

— Неуч! Не Доры, а Терпсихоры, царица Египта, — поправила жена.

Я знал, что она блефует. Вряд ли кто в здравом уме мог предложить моей корове столь ответственный пост.

— Ну и что? — сказал я с нарочитым равнодушием. Врать она умела и делала это всегда с некоторым даже изяществом. Я в такие моменты неизменно подчеркивал, где именно и как нагло она лжет. И в этом была моя ошибка. Если женщина не права, говорят французы, пойди и извинись перед ней.

На сей раз, я решил следовать логике французских мужчин и если не извиниться, то, якобы, поверить ей.

— Ну и что, хорошо платят? — участливо поинтересовался я.

— Сколько не платят все мои. И семья, между прочим, не меньше твоей.

— Ну и, сколько же их?

— Чего сколько?

— Не притворяйся, мужей сколько?

Браво, мне, кажется, удалось изобразить задетое самолюбие оскорбленного мужа, что ни говори, а ненавязчивая ревность всегда приятна женщинам.

— Ах, мужей сколько? Восемьсот восемьдесят четыре, — сказала она, — вчера парад принимала.

Телохранители захохотали:

— Ваше величество, — вмешался бригадир амбалов, — она вас перещеголяла на сто с лихером, ха-ха-ха…

— Цыц! — взорвался я, — тебя никто не спрашивает!

Бригадир втянул голову в плечи. Хохот оборвался внезапно, как подтяжка от штанов. Один из них, давясь от смеха, продолжал прыскать в кулак, но, уловив мой гневный взгляд, усилием воли подавил в себе неудержимо рвущийся наружу хохот.

— Куда тебе такую ораву, — с наигранной озабоченностью сказал я, — о здоровье подумала?

— Да ты на себя посмотри, — вскричала жена, — шатаешься уже, многоженец!

И снова телохранителей взорвало хохотом.

— Во-он! Заорал я, — во-он, болваны! Всех уволю!

Телохранители, держась за животы, повыскакивали из столовой. Работа в китайском ресторане отразилась на их культурном уровне — понятие о юморе они имели примитивное, и каждое пустячное замечание вызывало у них приступы неудержимого смеха.

Я остался один на один с бывшей супругой.

За многие годы нашей брачной жизни она причинила мне немало страданий своим пустым и взбалмошным характером.

У нас не было детей и единственной темой разговора для нее было извечное желание унизить меня и привести в пример других, более благополучных, как правило, соседских мужей. Тем не менее, я понимал, что мое внезапное возвеличение причиняет ей боль, и в душе моей появилась жалость к ней.

Я никогда не был злодеем, напротив сострадание было отличительным свойством моего характера и такие вот сварливые особы, зачастую, довольно ловко устраивали свои делишки за счет моего мягкосердечия. Собственно, по отношению к ней мое доброе сердце, а вернее, слабохарактерность, были, пожалуй, ни причем. На первых порах нашего супружества, нечто вроде любви, а потом просто жалость к ней я испытывал довольно долго, но постоянными своими попреками и придирками она умудрилась убить во мне все светлые чувства и добрые побуждения моей души.

До придирок сегодня не дошло, и я по-прежнему испытывал к ней нечто вроде сочувствия:

— Послушай, — сказал я, — всю жизнь ты гнула спину на тяжелой работе, не спорю, я загубил твою молодость, я повинен в том, что ты не видела ничего хорошего за время нашего неудачного супружества.

— Еще бы, — согласилась она, — лучшие годы моей жизни я потратила на такое ничтожество как ты!

— Ты видишь, мне подфартило, — сказал я, стараясь терпением нейтрализовать ее ядовитое настроение, — теперь я царь и могу устроить твою жизнь.

Кажется, мой смиренный тон и увещания сработали, и у нее действительно изменилось настроение:

— Шура, — сказала она, — я ведь только тебя люблю и не хочу делить тебя ни с кем.

Это прозвучало довольно убедительно и я, при всем старании, не уловил присущей ей фальши в этих словах.

Все складывалось даже лучше, чем я предполагал, уличать ее во лжи, как это я практиковал раньше, сегодня не было необходимости. Напротив, я и сам вроде растаял от ее сладких речей.

Употреблять ласкательные имена было так несвойственно ей, что на сей раз, это даже меня ввело в заблуждение.

— А тебе не придется делить, — сказал я, — обхватив ее за талию, и мягко поцеловав в губы.

В эту минуту я не помнил оскорбительные прозвища, которыми она меня наделяла. Я сник после первой же атаки, как это часто бывало со мной в прежней жизни, и готов был забыть все: характерная черта неудачников, не умеющих постоять за себя в нужную минуту.

Мне уже не хотелось мстить и обижать. Я действительно почувствовал себя виновным в ее несчастьях — другим везет, а ей попался такой непутевый муж — и потому счел за благо отплатить теперь добром.

Выбью ей должность при дворе, пусть поживет в роскоши остаток жизни.

Я чувствовал себя обязанным обеспечить ее старость. Конечно, если принимать во внимание наши совместные мучения в последние двенадцать лет, вряд ли она заслуживала такого великодушия с моей стороны. Но я незлобив и незлопамятен. Пусть ей будет хорошо, если мне это ничего не стоит. Кроме того, меня задели за живое слова рава Оладьи. Я действительно никому не оказывал, скажем так, конкретной материальной помощи. Но это можно понять — у меня не было средств, и я не мог делать взносы на всевозможные благотворительные акции. И вообще, кажется, ежику понятно — чем богаче человек, тем более он полезен обществу. Все, что я мог сделать для ближнего в прошлой жизни — это поддержать словом, а слово в нашем бумажном, бюрократическом обществе совершенно обесценено политиками и не воспринимается ближним всерьез. Так пусть же теперь, когда у меня есть власть, я украшу чем-либо более конкретным, нежели пустые слова, серые будни близких мне некогда людей.

— Нет, ты не тюфяк! — сказала жена.

Это было приятно слышать. Я расправил плечи, и, любуясь игрой своих бицепсов в зеркале, нажал на кнопку звонка. И пока Типяры не было, я снова взасос поцеловал жену. Странно, возбуждения я при этом не ощутил. Нет, она, конечно, не Машенька и, тем более не Вероника. Может быть, поэтому я не чувствовал себя до сих пор настоящим мужчиной? Она не смогла пробудить во мне мужчину. Обычно говорят обратное — мужчина, де, должен пробудить женщину в женщине, но все это враки. Первооснова всего сущего — женщина. Она может сделать из партнера галантного рыцаря и неутомимого любовника, она же может превратить его в сплошное и убогое ничтожество.

Когда мы оторвались друг от друга, Тип стоял подле нас, и едва заметная тонкая усмешка кривила его губы:

— Мадмуазель оформить как семьсот первую? — подобострастно спросил он, ехидно улыбаясь.

— Мадмуазель никак не надо оформлять, — сказал я, едва сдерживаясь от хорошего пинка в его упругий зад.

— У меня приятная новость, — сообщил Тип, продолжая вилять задом.

— Ну что еще там?

— Поздравляю, Ваше величество, у вас родился сын!

— От кого? — живо подхватила жена.

— От Лолиты-четыреста восемьдесят семь…

— Свинья! — сказала жена и театрально влепила мне сочную оплеуху. Она хотела достать меня ногой, но я, зная ее привычки, мигом взобрался на шкаф.

— Чтоб ты издох! — сказала жена, погрозила мне кулаком, и пошла из столовой.

Мимоходом она уронила Типа и отработанным движением стукнула каблуком по его маршальской голове.

— Послушай, замполит! — обратился я к Типу, когда жена вышла, — тебя бы следовало разжаловать, у тебя на глазах на меня покушаются, и ты не в состоянии что-либо предпринять!

— Виноват, Ваше величество, но вы ведь сами прогнали телохранителей, — Тип нежно ощупывал шишку на затылке.

— Ну хорошо, — примиряюще сказал я, — пристройте ее куда-нибудь и положите хорошую зарплату. Я проверю.

— Будет сделано! — он собрался уходить, но я вовремя задержал его.