Старушка сделала недовольную гримасу:

— На каком основании? Я вас не понимаю…

Сейчас поймешь старая метелка.

— Я вас разжаловал: отныне и впредь вы лишь фельдфебель и не более того!

Час назад пожилая женщина принимала меня на работу, а теперь я увольнял ее и эта чудовищная метаморфоза была свидетельством того, что наставления Типа пошли мне впрок. Я пошел ва-банк: что я теряю, в конце концов — пособие по безработице, в худшем случае, мне гарантировано.

Я думал Тип, будет рад назначению, но он стоял ни жив, ни мертв. Бледный, дрожащими губами он прошептал:

— Я не хотел бы евнухом, Ваше величество.

Сначала я хотел распечь его за отсутствие такта и черную неблагодарность, но потом вдруг понял, чего он испугался и не удержался от усмешки:

— Не надо так волноваться, любезный, обойдемся без дурацких обрядов, я вам вполне доверяю.

В самом деле, что я зверь что ли какой — ни за что ни про что кастрировать человека.

Тип повеселел и вдруг рявкнул:

— Рад стараться, Ваше величество! — и вытянулся в струнку.

— Уж он-то постарается! — злобно прошипела старуха.

Она порывисто сорвала погоны с плеч, лихо плюнула в сторону Типа. — Не напасешься наследников, господин Трахтман!

Тип разозлился:

— Иди, иди, старая блядь! Нечего лезть в семейную жизнь нашего царя. Его величество мне доверяет.

Угодливо повернувшись в мою сторону, он добавил с пафосом:

— Будьте покойны, Ваше величество, честь мундира для меня превыше всего!

Старуха ушла презрительно улыбаясь.

— Скатертью дорожка! — бросил вслед ей новоиспеченный царский фаворит.

— Да пошел ты… — не осталась в долгу старушка, удаляясь.

Несколько смущенный столь приятным обменом любезностей, я обратился к Типу:

— Послушай дружище, а нельзя ли мне поговорить вон с той блондиночкой?

— Кого это вы имеете в виду, Ваше величество?

— Да вон та, с нашивкой на бикини.

— А, это Вероника, — понимающе ощерился он, — наша главная фрейлина, она отвечает за воспитание жен Вашего величества.

— Педагог что ли?

— Пожалуй, что так.

— Она говорит по-русски?

— Разумеется, она родом из Харькова, прибыла в страну на заработки, проявила себя с лучшей стороны и была рекомендована в гарем Вашего величества.

— То есть, как это в гарем, в качестве жены?

— Чтобы попасть в гарем, надо принять иудаизм, а она христианка и не хочет менять религию, стало быть, путь в жены ей заказан. У нас она идет по административной линии.

— Так я могу с нею, это…

— Видите ли, Ваше величество, она ведь и не жена вовсе, а из обслуживающего персонала, кроме того, гойка, значит венчать вас с участием раввина невозможно.

— Зачем венчать? — недовольно поморщился я, — чего ты все усложняешь, маршал?

— Я тут не причем, Ваше Величество. Согласно дворцовому циркуляру, даже с наложницей царь должен обвенчаться, хотя бы на час, чтобы переспать с ней.

— Так обвенчайте меня с ней и вся недолга.

— О, в вашем царстве это не так скоро делается, Ваше величество, прежде Вероника должна стать еврейкой, а она не хочет.

— Так я что, не могу с ней?

— Ну почему же не можете, я сейчас все так устрою, что никто нас ни в чем не заподозрит.

По мобильному телефону маршал мгновенно связался с Вероникой:

— Мать, — сказал он, — его величество желает…

— Я готова, — сказала Вероника, и я почувствовал, как мигом ослабли мои коленки.

Тип ввел меня в таинственный полумрак царских покоев.

Это было довольно просторное помещение с громоздким старинным интерьером.

Неуклюжая мебель в стиле барокко, вычурные декоративные стены, выкрашенные в успокаивающие нежно-розовые тона, и высокие резные окна, занавешенные тяжелыми малиновыми портьерами.

Несмотря на тона и малиновые занавеси, я не успокоился и Тип, заметив мое волнение, сказал как бы невзначай:

— Доверьтесь этой женщине, Ваше Величество, все будет как в лучших домах Израиля, не надо волноваться.

— А я и не волнуюсь, с чего вы взяли?

— Я в этом не сомневаюсь, Ваше величество, я просто хотел просить вашего разрешения приступить к службе.

Согнувшись в холопском поклоне, тип смиренно ждал моих распоряжений.

— Разрешаю.

Ну и прощелыга же этот Тип, без мыла в жопу залезет.

Типяра щелкнул каблуками, развернулся и пошел к портному — шить мундир фельдмаршала.

Я огляделся, царская кровать была необъятных размеров, взвод солдат можно было разместить. Пощупал свежие пушистые простыни и обратил внимание на бархатную штору за кроватью, которая явно что-то скрывала.

Я отдернул тяжелый кроваво-красный бархат и взору моему открылся чудесный вид на огромный бассейн с прозрачной голубой водой.

У меня перехватило дыхание.

«Ух, ты, красотища-то какая!»

Служка стоявший у бортика с трамплином, согнувшись в поклоне, знаками предложил моему величеству освежиться.

Я не заставил себя долго упрашивать, быстро скинул потертые джинсы и пропахшую потом рубашку, которую жена купила на барахолке в Яффо, и с душераздирающим воплем сиганул с трамплина в ласковую воду.

Когда я вышел из бассейна, моя рвань уже куда-то исчезла. Готовый к услугам слуга, мигом растер меня мохнатым полотенцем и накинул на плечи расписной халат с золотой шестиконечной звездой на спине.

Вместо дырявых башмаков, которые я носил уже второе лето, я обулся в остроконечные сафьяновые сапожки с вздернутыми носками и подпоясался цветистым атласным платком.

Второй прислужник с тяжелым тюрбаном на выбритой голове, на одном подносе подал корону, а на другом рюмашечку прохладного напитка, который по вкусу напоминал мне пятидолларовый коньяк «Наполеон».

Лысую голову слуги я разглядел, когда в порыве подобострастия он изогнулся очень уж низко и тюрбан камнем свалился с его темени.

Прополоскав глотку бодрящим напитком, я уверенно вошел в царские покои и обнаружил здесь Веронику.

Она была окутана в газовую тунику, сквозь которую просвечивало ее гибкое стройное тело. Длинные ноги, смуглый соблазнительный живот, пышная грудь, которая потрясла меня на параде и мягкий уютный зад, суливший простому смертному несказанное удовольствие.

Запястья рук и ног были перехвачены золотыми браслетами, а нежную шейку обрамляло ожерелье из белоснежного жемчуга.

При виде главной фрейлины я вспомнил, что Тип представил ее как педагога и, признаться, оробел.

По природе я человек робкий, был, во всяком случае, до сих пор. Педагоги, например, в школе подавляли меня своим авторитетом. И сейчас, перед ней, мне почудилось, что я стою у доски, не зная урока, а она, строгий учитель, ждет минуты, чтобы выдать мне очередную порцию морали.

Этих порций за всю мою унылую и порядком поднадоевшую мне жизнь, было такое разнообразное множество, что к тридцати годам я был, кажется, самым аморальным человеком в стране.

Все, что навязывается, приводит к обратным результатам. Нет, я не делал людям зла и ни с кем не сорился, но дошел до того, что за двенадцать лет супружеской жизни ни разу не изменил своей законной жене. Иные полагают, что так, по сути, должно и быть в идеале. Но я категорически против подобного мнения. Зная по опыту (разумеется, чужому), что именно позволяет себе вне семейных рамок большинство современных мужчин, я принципиально не стал бы относить супружескую верность к числу признанных мною официальных добродетелей новейшей цивилизации.

Единственный и, кажется, самый ужасный грех в моей жизни состоял в том, что я перестал верить в добро и в людей. К тридцати трем годам я разочаровался во всем, чему меня учили верить с юношеских лет.

И нестабильная израильская действительность, как нельзя более благоприятствовала моему духовному формированию: политические партии специализировались на обещаниях, политики лгали. Религиозные деятели рвались к власти. Люди завидовали, ненавидели и вредили друг другу. Синагоги раскручивали на пожертвования. Дома меня мучила жена и вдобавок ко всему я никак не мог разбогатеть, хотя и трудился для этого не покладая рук.