Вопрос был до того неожиданным, что Гвинофар на миг онемела и лишь потом выговорила дрожащим голосом:

– Вы полагаете, что я была вам неверна?

С криком ярости он швырнул ее на кровать. Запах Костаса сгустился вокруг, и ей померещился его смех.

«Так это его рук дело? Он науськивает на меня Дантена?»

– Рога – это бы еще полбеды. Все мы люди. – Король одной рукой сжал ее тонкую шею. – Казнить публично виновника и жену-изменницу… как-нибудь по-страшнее, чтоб другим неповадно было… для короля это дело обычное, верно, милая? Мой отец не раз поступал именно так.

Не дав ей ответить, он другой рукой рванул на ней халат, обнажив грудь. Рукава так и остались у нее на руках.

– Но ты не так-то проста, верно? – Теперь он рычал, захлебываясь от ярости. – Ты всего лишь запятнала мой род колдовством, точно я сам не способен к зачатию!

Ей виделась магия Костаса, обволакивающая короля черным ореолом, пронизывающая огнем его жилы. Ужас этого видения не позволял ей выговорить ни слова. Какими же мощными должны быть чары злого магистра, если они явлены ей воочию!

Дантен, посчитавший ее молчание признанием вины, дергал и рвал собственную одежду. «Он хочет взять меня силой, – поняла вдруг она, – но это не просто его желание – его разжигают чары, засевшие у него в голове». Его мужской орган, разбухший не от одного возбуждения, наполнил ее ужасом. Вдохновленная северными богами, она видела, как струится по вздувшимся сосудам черное колдовство. От кого бы ни исходило это зло, от Костаса или кого-то другого, она не пустит его в себя.

Она сопротивлялась, но гнев придал королю нечеловеческую мощь – для борьбы с ним у нее недоставало ни сил, ни умения. Он раздвинул ей ноги коленом, заставив ее вскрикнуть от боли и ужаса, и вторгся в нее, вогнав глубоко свою ярость вместе с безымянной магией. Откуда она взялась, эта магия? Что ей нужно? К какой цели гонит она короля, оседлав его, как охотник своего скакуна? Гвинофар не находила ответов. Сейчас в ее вселенной не было ничего, кроме мощного ритма Дантена и отчаянного нежелания верить, что ее муж на такое способен.

Нет, это не он. Это кто-то другой. Дантен никогда не оскорбил бы ее насилием.

Внезапно все кончилось. Она съежилась на боку, рыдая, терзаемая стыдом и болью. Между ног горело огнем, душа корчилась в невыразимых муках. Жаль, что она в самом деле не ведьма и не может себя исцелить. Она чувствовала на себе взгляд Дантена – он ни разу еще не видел, чтобы она так рыдала, – но сама на него не смотрела. Сжавшись в комок, она ощутила бегущую по бедру струйку; густая пурпурная кровь поднималась из глубины, обличая насилие.

Король, презрительно фыркнув напоследок, оставил ее одну. Она слышала, как он прошел через комнату, как открылась и захлопнулась за ним дверь.

Вернувшаяся вскоре Мериан обняла свою госпожу и стала баюкать ее, шепча проклятия королю – они стоили бы ей жизни, если бы кто-то подслушал их. Гвинофар слишком ослабела, чтобы заставить ее молчать. Отведя душу, Мериан снова усадила королеву в ванну и стала мыть, ласково, как ребенка. Но мыло не помогало против скверны, которая теперь поселилась в ней. Гвинофар едва сдерживала рвоту, вспоминая плоть мужа, пронизанную черными жилами колдовства. Теперь это колдовство углубляется в нее, погоняя семя Дантена что есть мочи, – зачем бы иначе ей позволили увидеть его?

Поздно ночью, когда лунный свет омыл тело поруганной королевы, боги Заступников открыли ей правду. Много-много веков назад они послали дочерям своего избранного народа дар слышать их речи.

У тебя снова будет ребенок, стали нашептывать боги, как только сон смежил ей веки. Он уже растет в тебе, питаясь твоими соками. Чувствуешь ли ты его? Помнишь ли, что значит быть матерью?

«Что несет мне это дитя – добро или зло? – прошептала она во тьму. – Молю вас, ответьте!»

Но боги, как всегда, отвечали лишь по своему усмотрению – и этот вопрос обошли молчанием.

Два полумесяца на угольно-черном небе смотрели в разные стороны. Они алели, как только что пролитая кровь, и на всем небе, сколько хватал глаз, не было ни единой звезды. Темные сосны внизу блестели, как от росы, но росе выпадать было рано, и на иглах, словно застывшие слезы, висели льдинки.

Итанус, видя эту совершенно неестественную картину, рассудил, что она ему снится.

Из всех живущих на свете только одна могла послать ему сон. Он порадовался, что она так хорошо усвоила его уроки и выбрала сцену, долженствующую насторожить его, но его беспокоила подоплека этого сна. Особенно луны, похожие скорее на открытые раны, чем на светила. Мелочь, казалось бы, но мелочь тревожная. Сны всегда выражают самое сокровенное, что таится в душе их создателя, – и Камала, судя по этим приметам, чувствует себя не лучшим образом.

Из мрака между тем появилась фигура в длинном черном плаще с низко надвинутым капюшоном. Итанус на миг усомнился, верно ли он угадал сочинителя, – но фигура откинула капюшон, и ему открылось лицо Камалы.

Вид ужасный, словно она едва живая вышла из схватки со Смертью. Бледная, осунувшаяся, под глазами темные круги – то ли от изнурения, то ли от горя. Истрепанная одежда тоже указывает, что дело неладно.

– Камала!

Она ответила осипшим, словно от долгого плача, голосом. Неужели его отважная питомица способна плакать?

– Простите меня, учитель. – Она опустила глаза – ох, плохи дела, совсем плохи! – Я знаю, ученикам не полагается просить совета, когда они покидают наставника…

– Если б я соблюдал это правило, то не дал бы тебе своего кольца. – Он желал бы знать больше, но во сне мог видеть лишь то, что она хотела ему показать. – Что случилось?

Ее взгляд был страшен. Она остановила на нем свои налитые кровью глаза, словно собираясь с духом, и прошептала чуть слышно:

– Я преступила Закон.

– Что? – похолодел он.

– Я убила магистра.

Закрыв глаза, он прочел про себя молитву. Лишь обретя уверенность, что голос его не дрогнет, он спросил:

– Как?

– Это был несчастный случай. Он напал на меня, я стала защищаться, и он… упал. Падение было долгим, он успел бы спастись. – Она до крови прикусила губу. – Но он ничего не делал. Только падал.

Итанус глотнул воздуха.

– Переход?

– Не знаю. Он был… точно смертный. Совершенно беспомощный.

– Другие знают?

– Магистры? – поморщилась она.

– Да.

– Возможно. Поблизости было не меньше троих.

– Известно им, кто ты на самом деле?

– Не думаю.

Шумно вздохнув, он отвернулся и попытался собраться с мыслями. По Закону и обычаю он должен прогнать ее немедленно, навсегда. Согласно тому же Закону и обычаю, он даже разговаривать с ней не должен. Нельзя было давать ей кольцо, нельзя было, прежде всего, делать ее магистром. Он нарушил уже столько правил, считавшихся прежде священными…

Он снова повернулся к ней и был поражен, увидев слезы у нее на лице. Не думал он, что она может сломаться до такой степени. Проглотив комок в горле, он принудил себя говорить спокойно.

– Ты должна забрать все, что способно навести на твой след. Не только одежду и прочие вещи, но каждый свой волосок, каждый обрезок ногтя. Запах, оставленный на простынях, отпечатки на дверной ручке и столбике кровати… словом, все.

Она кивнула.

– Опасно то, что тебя могут поймать на этом, но если они не знают, что ты магистр, то вряд ли будут настороже. – Итанус задумчиво потер нос. – А имя твое им известно? Твое лицо?

– Нет, вряд ли.

– Если ты не уверена, лучше измени внешность.

– Хорошо.

Раньше он часто предлагал ей поменять облик, но она всегда с негодованием заявляла, что нe намерена отказываться от своего тела ради чьей-то прихоти. Ее теперешняя уступчивость говорила о многом.

– За мной будут охотиться? – тихо спросила она.

– Смертные знают о гибели этого магистра?

Она зажмурилась, припоминая. Обледеневшие сосны позвякивали на ветру.