Есть еще и Жива — хранительница жизни. Та самая, кою поначалу посчитали богом. Мара почародействовала перед уходом на битву, и Блада понесла от Кременко. Вот только народила она девку. А сама, пока носила в себе богиню, отменной знахаркой стала — Ожега обзавидовалась. Теперь они на пару носятся с двухлетней малявкой, что на деле выглядит вдвое старше, как это с Марой было. Сестра не нарадуется: отстали от нее, наконец-то заполошные бабы. И то: тетешкались с самой смертью, ровно с кутенком — смешно же! Вон бог-воин Перунка в свои три лета с его Колядкой выровнялся, а тому уж шесть. Перед ним самые злющие жеребцы тихими овцами ползают. Как-то малец в шутейную кулачную возню Рагвита с Ильмом влез, так еле уняли. А братишка с месяц синяком в пол лица всех радовал. Вот и нянчись с таким баловником — вновь усмехнулся Драговит, затягивая поверх парки пояс.

За дверями дома его встретил ражий весенний денек. Первый тыждень-девятидневье месяца пробуждения земли. Снежные завалы ровно мышами изгрызены. Берега озера подтаяли — его воды начинают наползать на них, вгрызаться в землю. Стала понятна непривычная для их селища тишина посередь дня: Туле с Огняном рыбачат. В челне торчат две репки со светлыми хвостиками ботвы на макушке. Братья утащили с собой Перунку — бог знает толк в охоте на любую живность. С ним втрое больше рыбы можно притащить — она прет на него, как свихнувшаяся. А где беловолосый Перунка, там и золотоволосый Колядка. Драговит замедлил шаг, разглядывая рыбаков, и тотчас получил мысленную плюху от сестры, дескать, шевели броднями, лентяй! Тебя одного ждем.

И впрямь ждали. На месте общих сборищ и обедов под навесом у дома Деснила. Кременко с Живой на коленях о чем-то тихо спорил с Деснилом и Светогором. Ильм, Северко и Зван сгрудились рядом, со всем вниманием мотая на ус сказанное старшими. А ведь и сами уж не мальчишки — через пару лет три десятка разменяют. В сторонке, обособясь, Парвит втюхивал очередную басню Диду, у коего глаза вот-вот на лоб полезут. Вроде не дурак их сродственник, но доверчивый — хуже трехлетки сопливого, в свои двадцать лет. А братец и рад его морочить, ибо прочие в его рассказки и близко не верят. Палюд с Рагвитом также чуток отделились и о чем-то втихаря толковали, то и дело зыркая на Мару. Сестрица, судя по их недовольным рожам, тоже в беседу встряла привычно безмолвно, мысленно. И чем-то шибко злила обоих братцев. Глаза на ее каменном лице сверкали явной издевкой — хотя бы так, но научились, наконец-то, различать ее чувства. Драговит подошел к ней, плюхнулся прямо на ее меховую подстилку, широко расставив согнутые колени. Мара немедля умостилась меж них, облокотившись спиной о широченную грудь старшого — так и не отлипла от нее эта детская привычка. Впрочем, если припомнить, что в кажущиеся глазу восемнадцать у нее за плечами отроческие одиннадцать лет, то и неудивительно.

Едва вождь горцев опустил на землю задницу, как прочие бросили свою болтовню и приготовились слушать о новом походе. Еще три лета назад, отправляя за кромку чужаков, Мара с Перункой выведали от них нечто таинственное. Сути дела не открыли — любопытство только раздразнили своими намеками. Вроде, даже собирались отправиться по следам налетчиков, но как-то разом передумали. Толи ждали чего, толи просто отложили на потом. Трудновато тогда было людям выскребаться после этакой встряски — давненько они чужаков не встречали. Да еще таких борзых. Может, оттого и порешили боги не оставлять свой народ без пригляда, пока тот не опомнится и жизнь по новой не наладит. А нынче, видать, пора приспела. Да и Перун в своем законном теле окреп для дальнего пути. Алина-то, как поняла, куда ее дитятко наладилось, так и обмерла сердешная. Неделю ходила, будто деревяха мертвая. Ни с кем не говорила, а от Мары шугалась, как от огня. Насилу-то и убедили, что Перун и сам по себе бог, и ничьих указок не ждет, не приемлет. Облик же его ребячий после Мары никого заморочить не может. Та раз и навсегда показала людям, что бог — он в любом теле бог, сколь ни меряй его людскими мерками. Понятно, что в дороге маленькому будет трудновато, так на то у него дядья крепче крепкого. Все, как на подбор: не боги, но богатыри известные, каких земля прежде и не родила. Вон Мара сколько лет на их закорках проездила и ничего, не попортила человечьего тела. Так что, и Перунке в дороге ног трудить не придется. А что до опасностей, то тут и рассуждать смешно. Не его оберегать — он своим дядьям самая надежная защита. Словом, опамятовалась Алина, хотя тоска в ее глазах так и не улеглась. Поди, объясни матери — пусть и такой разумнице — что в теле ее ребенка не дитя, а могучая сила гнездится. Нет таких умников. То и сам Перун понимал: берег сердце матери, что матерью ему не была. Жалел ее, окружал душевным теплом, что ему ничего не стоило, и нужды в коем он сам не испытывал нисколько.

— Ну что, богатыри могутные, — приступил к делу богатырь от рожденья подлинный Светогор. — Набили вас силой, ровно мешок землей. Вон уже и в двери не пролазите. Теперь вам докука: куда бы ту силу бросить, дабы она там от души дурью намаялась. Дома-то не сидится. Дома работать нужно да скучать семейным побытом, а то не про вас.

— Про нас, батя, — вякнул, не стерпев издевки, Парвит. — Только ведь не своей волей, нужда толкает. Вон Мара…

— А ты поперек старших не лезь, щенок! И на богов-то не слишком озирайся. Иль себя с ними ровнять вздумал? Сам-то ведаешь, к чему поход затеяли? Живушка, ты вот всей жизни оберегательница. Вот и растолкуй мне старику: так ли она нужна — затея ваша несусветная? Неполным десятком против целого народа переть — это даже не глупость. Этому я и названия не найду.

— Нужна, — чирикнула могущественная малявка, не отрывая взгляда от рук отца.

Кременко резал ей новую жалейку, к коим богиня нежданно прикипела. И такие звуки извлекала из тех деревяшек, что обрыдаться могли и мужики.

— Ага, — вздохнул Светогор, недовольно супясь. — Нужна. Так, значит. Нет, мужики, вот башкой-то я понимаю ваши резоны. Не дурак. Однако, Драговит, и вы меня поймите: детей отпускаю на такое… безумство, и смолчать? Внучек мой — от земли пяток ладоней — потащится в дальние края биться с чужаками, коих только сюда приходила целая орда. А там их, может, и вовсе несчетно. А я тут останусь дожидаться…

— Никто не собирается ни с кем биться, — позволил себе оборвать старшего Драговит. — Тут уж перебор верный. Тут ты погорячился, отец. Неужто, думаешь, будто Мара кому из нас позволит лишнего?

— Не позволю, — подтвердила угнездившаяся промеж его колен юная смерть с каменной маской вместо лица. — Никаких битв. Я сиротствовать не тороплюсь. Мне моя семья живой нужна. Да и Перуну тож.

— И мне, — подняла глазенки на сурового дедушку Жива. — Вы мне нужны больше, чем я вам.

— Эвона как, — опешил Светогор и полез скрести в затылке.

— Сам не понимаю, что за притча, — поднял брови Кременко в ответ на его недоуменный взгляд. — Не в первый раз слышу, но разбирать даже не лезу. Да и трепыханий твоих не понимаю: все одно, уметелят и нас не спросят.

— Больно ты умный стал, как я погляжу, — проворчал Светогор, набычась.

— Так ведь двух богинь на свет народил, — усмехнулся Кременко. — И сам богом обуян был. Видать, с той поры и свихнулся настолько, что поумнел. А поумнел настолько, что уразумел: ничто тут от меня не зависит, кроме моей любви к моим детям. Так, чего глотку-то драть? У меня вон даже за дочек страшиться повадка пропала. Это… Ты правильно определил: этому и названия не найти. Пустое, брат. Твой внучек землю с огнем мешает мановением воли, а ты: от земли пяток ладоней! — передразнил он и тотчас вернулся к главному: — Твои братья, Драговит, это понятно. Северко — тот от вас, пока жив, не отлипнет. Зван — это уж, как водится. А вот Ильма я бы с вами не отпустил. Ты глянь только, как он к добру чужаков-то приладился. У него ж в руках все горит. Мечи правит — залюбуешься. А ведь не учили парня. От роду не бывало у нас таких умельцев. Ему бы дома сидеть, да делом заниматься, а не шляться по чужим землям, пусть и по делу.