— Ох и похожи вы, — не размыкая век, заметила Мара.

— На кого? — хмыкнула Жива.

— Да на людей. И лицом живым, что при веселье так и играет. И голосами живыми. Сроднились вы с ними знатно. А вот у меня с этим делом просто беда. От меня на день пути вокруг исходит: чужачка. Никак не могу с лицом да голосом сладить.

— Ну, дак твоя порода и там, в прежней жизни славилась каменной холодностью, — напомнил Перунка, укладывая ей на колени головенку. — Оттого-то вам самые великие свершения и доставались на голову. Меня, признаться, нередко завидки на счет вас брали. А тут вдруг понял, до самых потаенных глубин души прочувствовал: нечему завидовать. Ты у нас, Мара, и не живешь вовсе, а все к чему-то готовишься. Все чему-то счет ведешь. Все придумки в голове гоняешь: кому и как жить, кому и когда за кромку отправляться. Вот и Недимира едва туда не наладила. Хорошо, вовремя одумалась.

— Это не я. Это он вовремя одумался. А то ерепениться взялся, мол, куда нам столь чужаков? Как-то они тут приживутся? Да не к худу ли задумка наша? Да не поплатимся ли? И вся такая прочая чушь. Он мужик шибко толковый — наш премудрый вождь. А вот когда дурак, так он дурак полный. И ведь что бесит-то: и сам уж понимать начал, что перегнул, а все выделывается. Все цепляется за свои глупости, дабы лица не терять. А перед кем кобенится-то? Перед богами, коих сам же превыше всего ставит да почитает. Бесит! — передернула плечами Мара. — И попомни мои слова: коли он к нашему возвращению еще чего выкинет, так я его навечно успокою. Пускай вон Палюд на место отцово встает. У него-то с головушкой все в порядке.

— Ну, упокоить-то строптивца и я не позазрю, — скривился Перунка. — А вот Палюда мужики за вождя покуда не признают. Молод пока. Три десятка ему еще только через лето, а и то маловато. По уму-то его, может, и как раз, да только ты людей знаешь: они боле по длине бороды да густоте седины судят. А без той седины они глубины ума разглядеть не в силах — дурость собственная мешает. Так что, Мара, лет через пяток и не ране. До той поры ты Палюда в вожди даже не прилаживай, не вноси смуту. Уговорились же: не вмешиваться в людские дела без надобности. Вот и не мешайся.

Та дернулась раздраженно, сбросила с коленей его голову да наподдать примерилась, только Перунка утек из-под ее занесенной рученьки.

— Ну, вы еще подеритесь тут, боги пресветлые, — ехидненько встряла Жива, любуясь родичами со стороны. — Устройте тут свару, а народ набежит да полюбуется. У них и так в голове вечное брожение: толи боги, толи дети, толи опять же боги. Мы в конец их заморочили, даже собственное семейство. А уж о прочих и слов нету, чтоб краснее высказаться. А особо ты, Перунка расстарался. Все в человека играешься, а того не видишь, какой разор в головах чинишь. И все тебе хи-хи да ха-ха. Вконец заигрался.

— А ты все нудишь и нудишь! — огрызнулся мальчишка. — А мне человеком быть очень даже по нраву пришлось. И этой своей поры, детства этого я тож терять не желаю. Пусть все идет, как оно должно происходить: дитю — детство, смысленному мужу и повадки зрелые. А коли я им тут буду из себя вождя ломать великого, дабы божественность свою пылью в глаза пускать, так они и вовсе свихнутся. Мара, иль я не прав? Не легче им меня мальчишкой в мальчишке узреть, чем стариком, невесть сколь сотен и сотен лет живущим?

— Может и легче, — признала та его резоны. — От тебя вон меньше шарахаются, чем от меня прежде. Тебя они даже любить умудряются от всей души. А от меня они те свои души укрывают. А с чего бы? Ведь знают: и я, и ты их мысли видим насквозь одинаково. Ан нет! Ты у них за своего, а я та своя, что вечно чужая.

— Ну, это, видать, из-за облика твоего, — посочувствовала Жива, присаживаясь рядком на край лежанки. — Смерть-то, поди, любить трудненько. Правда, у братьев твоих это получается без затыков, ну, да они ж тебя ростили. А прочие всего лишь к тебе привыкали.

— Славно, что тебе облик подходящий даден, — похвалил Перунка Мару за предусмотрительность выбора облика новой богини. — Жизнь их мира люди дорого ставят. Вон как они тебя обожают. И через то нам большая выгода может выйти в будущем.

— Они мне просто нравятся, — возразила Жива. — И допреж нравились от всей души. Еще тогда, когда мы тут в своем подлинном облике в экс-пе-ди-ции обретались. А люди такие дела очень остро чувствуют. И воздают мне за это, а не за облик мой подходящий.

— Согласна, — сухо бросила Мара. — Я как себя не настропаляла, так и не выучилась их любить. Все кажется, будто я продолжаю их изучать. Все раскладываю себе: чего у них так, а чего не так. И это они чуют со всей отменностью и остротой. Даже братья. Эти просто привыкли ко мне такой, вот и не видят боле того, что другим глаза мозолит. И раз уж я у нас такая непригожая для души, то и нынче меня волнует лишь одно: новые облики для новых наших соплеменников. Загадывать, в каком они там, в полоне, пребывают виде, понятно, я не загадываю. Но, в каком бы не пребывали, я почти уверена, что справлюсь. А нет, так очищу им всю память до донышка, а не так, как у тебя, Жива, лишь отчасти. А на том пустом месте мы с вами и станем лепить новые души. Те, что нам к пользе дела будут. Потому, как с бесполезными я возиться не стану. И на волю от себя таких отпускать тоже не стану. Нам второй сбрендивший злодей не нужен.

— Тут я с тобой! — нахмурился Перунка. — В этом ты на меня смело полагайся. Мне твое учение силы к той, что от рождения была дадена, ощутимо прибавило. И я, коли тебя рядом не окажется, все эти силы употреблю, дабы нового разора людям не учинить от таких, как мы. Думаю, коли Чернобог с ними справился, да пленил, так и у меня умения достанет. Я-то, как ты помнишь, посильней его оказался. Вот и уничтожу голову хворую, что нам непригодной окажется.

— Не станем загадывать, — повторила Мара. — И уж расстараемся там, в землях неведомых, дабы нас не разбросало без пользы для дела. Каждый то учинит, что ему по силам — на это нас с тобой — великих разумников — хватит. А не хватит, так нам и вовсе неча делать в этом мире. Я не только другим не дозволю Чернобогом здесь являться, но и себе то заповедала. Может, это и смешно при той жизни, что мы обрели, но все мои прежние заветы при мне остались целехонькими. Не вреди разумным! Важней сего установления я для себя ничего не вижу. И хотела бы выжить любой ценой, да не выйдет: свихнусь и сгину. Такой уж меня сделали, и не уйти от этого, не спрятаться.

— Да ладно тебе жути-то нагонять прежде дела! — рассердилась Жива и спрыгнула с лежанки: — Пойду-ка я и впрямь к матушке. А то вконец расстроюсь, да ее напугаю. А от нее мне не спрятаться. Она меня сердцем слышит. Вот никак не пойму, — подняла бровки малая разумница. — Как это у Блады получается? Она ж мыслей читать не может, а будто видит их. И всегда чует, когда мне трудно или неспокойно. Кто бы мне прежде сказал, будто у меня настоящая мать появится, так ни за что бы ни поверила. А оно вон как вышло, — задумчиво бормотала она, карабкаясь по крутенькой лествице вверх.

Перунка не позабыл хмыкнуть ей в спину, да только вот невесело это у него вышло. Видать, не только Живу с Марой посещали те мысли о матери, да разве ж он признается? Нет — подумалось Маре — этот никогда до конца не откроется ни своим, ни чужим. Тут он, пожалуй, переплюнул даже ее, что отчего-то радовало. Приятно было знать, что чем-то ее этот мир наделил поболе этого нахального бога самомнения, как бы ни смешно было это сознавать.

Глава 2

Поход

— Там еще одно селище! Свеже-погорелое! — едва завидя остальных, проорал в полный голос Парвит и попридержал разогнавшуюся Искру.

Коней они вели в поводу — эта тощая речонка, видать, каменюк натаскала на свои берега со всех гор. Шли, не таясь, ибо любого двуногого Мара с Перуном чуяли на день пути вокруг. Да и откуда таким взяться, коли в поход двинули точнехонько по следам сакха, снарядивших три лета назад большой набег по горной стране. Доселе Белый народ и не подозревал, сколь та обширна, пока их небольшая ватажка не вступила на разведанный сакха путь. Они уж без малого полмесяца топали вдоль петляющей средь гор Двурушной на закат, чуток забирая на полдень, а человечьим духом и не пахло. Потому и свернули с пробитого сакха пути в сторонку. Ведь, не везде ж те шарили — на то им жизни не хватит. Наверняка, где-то подальше живут племена, не попавшие на зубок Чернобогу.