— И не станем, — загорелся Ильм. — Там Мара оленье семейство нащупала да обезножила. Ирбис охотников скликает. Даже Тугор решился косточки поразмять. Вот мяса запасем и двинем, прям, хоть в ночь. Небо чистое, луна полная, земля под ногами зримо подрасчистилась — скоро горам конец. Доползем по-тихому. Сам-то не желаешь за олешками пробежаться?

— А ты?

— Разом всем уходить от обоза не след, — напомнил Ильм. — Видать, нынче мне тут поскучать выпало.

— Ну, и я с тобой поскучаю, — решил Небор. — Опять же, за Марой присмотреть надо…

— Брось, — отмахнулся Ильм. — Чего с ней станется-то? Нынче она на гору не полезет — незачем. Давай-ка лучше на повозки еще разок глянем. Там у двух точно по колесу сменять надо. А, может, и еще какие поломки вылезут…

Мара явила себя миру, едва они отошли на пару десятков шагов. Не оборачиваясь, внимая словам Небора, Ильм вскинул над головой руку и погрозил ей кулаком. Она скривила губы, развернулась и пошла проведать Лелю — та нынче правила сломанную подростком-степняком ногу. А еще у нее баба рожала, а еще троих детишек пронесло с какой-то дряни, коей они без спроса набили животы. Тут уж хочешь-не хочешь, а помочь надо. И потерпеть нужно еще совсем чуток — скоро придет подмога, а там и до дома рукой подать. А уж дома-то разом закончится вся эта докука, что она навздрючила на свою шею, повинуясь самолично измысленному долгу. И кою превозмогла до конца, сколь бы раз ее не манило удрать — и без нее бы новые родичи дотопали до места. Однако это-то теперь было ей неподвластно. Теперь-то она впряглась в эту жизнь всеми своими силами. А путь назад — это лишь путь к гибели, и прочие измышления тут пусты. Ибо народ без богов еще как-то выживает, веря в то, что попадет под руку в лихую пору. А вот боги без людей исчезают начисто, будто и не бывало их вовсе. Мара же не желала исчезать — не та порода. Ее ждала долгая и наверняка весьма любопытная жизнь. Ради этого стоило потрудиться.

Эпилог

Богиня смерти сидела на берегу Великой реки и неотрывно пялилась на солнечные блики, скочущие зайцами по перекатам мелких волн. В глазах уж рябило, а ей все не доставало силы оторвать взгляда от своих мучителей. Спроси ее: с чего бы, так с ответом и не нашлась бы. Маета, маета, маета… Приставучий человечий недуг, что прилип однажды и с той поры все никак не оставлял в покое. А, казалось бы, все сложилось на зависть: и у славнов дела, хоть куда, и братья с Перуном вернулись в здравии да с добрыми вестями. Пять лет пропадали неведомо где, и вот, наконец, явились. Нет, об их гибели она и не загадывала — невозможно сие, коли бог с людьми оберегают друг дружку. Коли связаны они кровными узами, что в этом мире дорогого стоит. Просто Маре поднадоело их ожидать, сидючи на месте. Ее тож тянуло побродить по миру, но судьба судила иное. Она покосилась на примостившегося рядом Перунку: вытянулся тот в прошедшие лета изрядно, окреп. Загорел, чуть не дочерна — белые отцовы волосы торчат над темным ликом, будто снежная шапка на верхушке горы. Да и другие перемены в глаза бросаются, кои лишь душой и распознаешь. Мара не сразу и уразумела, что Перун просто вырос, как это и случается с людьми: и телом, и смыслом. Долго разглядывала его с пристрастием. А он, преисполненный спокойствия и чуток непонимания ее смутных терзаний, балаболил, не видя повода, дабы свернуть с неприятного для нее рассказа.

— Ну, а после наткнулись мы… Верней сказать, на нас наткнулись степняки. Малый Род, идущий стороной от тех мест, где рыщут сакха. Ты, поди, догадывалась, что Дэрмэ быстро оправится от нашего набега?

— Уверена была, — поддакнула Мара, едино, дабы не молчать и не подталкивать его к иным досадным вопросам.

— Во-во. Он внове гуляет по всем западным степям, будто и не получили сакха по шее. Будто не сгинул этот их Ыбыр, а всего-то и отлучался ненадолго. Мы у самых полуночных гор шуганули одну из ватаг, что шла в набег. Видать, был там кто из тех, что познали тебя иль меня. Они даже рыпаться не стали — сразу прочь завернули. О чем, бишь, я? А! Так вот. Тот малый Род, понятно, пожелал прибрать к рукам нас с нашим добром. Ты подумай: народец против тех же сакха вовсе плевый, а тож рабов брать пристрастился. Мы у них с десяток полоняников из Белого народа увидали, да и отняли. Под корень тех чумазых я губить не стал. Как первые с коней полетели, так остатние махом смекнули: на колдовство черное нарвались. Так в един миг развернулись и умчались в свой стан. Мы за ними. А там шум, рев, бабы на пузах ползают, молят деток пощадить. Мужики на колени попадали, руки наперед вытянули, мол, вяжи нас, беспутных. Ну, мы полоняников посбирали да коней под них забрали. После Северко схоронили и своей дорогой двинулись. А чумазые всё глазам поверить не могли, что легко отделались. Покуда их видать было, всё так на коленках и торчали.

— И как он умер? — все ж не смогла не спросить Мара.

— Северко-то? Я упокоил. Понятно, что поймал он стрелу. Прям в глаз. Но ту стрелу я направил. Рагвит поначалу рассвирепел, хотел в стане, как добрались до него, резать всех подряд. А я Драговитовыми устами ему не велел. Тому тоже было тошнехонько, хоть вой. Да он-то себя соблюдать умеет. Как не пылал сердцем-то, а на месть не сорвался. Как не крути, а степняки против нас честно шли. Своими силами. А мы-то моей силой против них встали. Той, против коей ни у кого из людей защиты нет. И все мужики то понимали, а потому и Рагвита мигом угомонили, пусть и ворчал он еще дня три.

— Ты догадался? Иль морок с Северко таки слетел?

— Слетел, — равнодушно подтвердил Перунка. — Где-то за месяц до того. Там у нас тоже стычка была нешутейная. Драговиту стрелой прямиком в грудь угодило. Ранка-то плевая, да Северко рядом был. Испугался за друга, вот башку-то ему и перетряхнуло. Да столь основательно, что все твое внушение прахом пошло. Надо ли сказывать, что у него в душе творилось? Как осознал он, что был с той, по ком тосковал да убивался. Что у него где-то далеко дочка осталась.

— Вот от сего сказания меня точно избавь, — передернула плечами Мара.

— Озябла? — Перунка накинул на нее походный свой меховой сокуй.

— Сожалею, что так вышло, — поправила его Мара. — Я Северко зла не желала. Да и нужды торопиться с дитем в тот раз не было. Лучше бы Ирбиса дождалась. А так и мужика сгубила ни за что, и самой несладко. Не приучена я законы нарушать: ни наши, ни человечьи. Негоже людей понапрасну губить.

— Ну, что ж теперь, — холодно бросил Перунка, коего судьба того Северко за душу коли и задела, так не боле, чем на день. — Иль ты думаешь, будто и я поторопился? Не нужно было его убивать? Нет, я долго примерялся, как бы то твое утерянное внушение ему вернуть. Иль своим его обморочить. Прилаживался даже, но скоро понял, что мне сего в одиночку не одолеть. Силушки бы, понятно, хватило, а вот сноровки никакой. Не успел у Живы опытом разжиться — та на такие штуки мастерица знатная. Уж она-то людские души до донышка изведала. Не серчай, но поболе тебя навострилась.

— С чего мне серчать-то? Она еще в той, прошлой жизни трудилась над познанием людей. А я их тогда толком-то и не узнала. Слишком быстро все случилось, коль помнишь.

— Да уж, — нахмурился Перунка столь сумрачно, что его мальчишеское лицо, будто враз состарилось. — Здорово ты тогда весь наш народ перепугала. Особо тех, кто в этом мире уж и жить наладился. С того испуга они вон чего понатворили. Чуть всю землю по ветру мелким крошевом не пустили. Лишь ты явилась, как заводилы того безобразия рядиться навострились, дабы тебя извести половчей. Такую ж, как ты, нелегко убить. Там у нас, небось, и соперников для тебя не сыскалось бы?

— Не сыскалось бы, — сухо подтвердила Мара и внезапно полюбопытствовала: — А ты, никак, тоже порешил не расти наперед лет? С виду вон совсем чуток старше себя нынешнего. Сам скумекал, или Жива надоумила?