Оставшись одна, она спрятала в рукав мотылька и застегнула пуговки на манжете, чтобы насекомое не выпало. Как жаль, что Кестрель не додумалась до этого раньше. Если бы мотылек оказался у нее во время разговора в музыкальной комнате, она бы могла показать его Арину. Как знак. Отец не заметил бы фокуса: со стороны показалось бы, что она просто потерла запястье, а мотылек был бы уже у нее на ладони.

Кестрель придумала три версии плана. Если она застанет Арина одного и будет уверена, что их не подслушают, то можно будет поговорить. Вот только… станет ли он слушать? Она вспомнила, с какой ясностью в голосе он произнес последние слова, как холодно… и как легко прикоснулся к ее руке. Словно выдохнул с облегчением. Кестрель уже поняла это. Если она попытается заговорить, Арин может просто развернуться и уйти.

«Пожалуйста, прочти это письмо», — скажет тогда Кестрель и вложит листок ему в руки. А если и этого не получится или если они будут не одни, остается последний шанс: мотылек.

В дверь будуара постучали. Кестрель открыла и увидела одну из своих служанок, совсем молоденькую, тихую и некрасивую.

— Госпожа, — пролепетала девушка, — прошу прощения, мне показалось, что вы расстроены.

— Все в порядке. — Но голос выдавал ее.

— Не послать ли за принцем?

Значит, вот кому платит Верекс. Кестрель поняла, что, вероятно, в какой-то момент принц велел служанке не столько следить за госпожой, сколько присматривать и предупреждать его, если понадобится помощь. Очень похоже на Верекса. Поступок настоящего друга, который придал ей храбрости.

— Нет, — сказала Кестрель служанке. — Все в порядке, правда. Все будет хорошо.

Поначалу ей и впрямь стало лучше. Кестрель вышла из императорского крыла, цепляясь за свой план, как заплутавший путник за руку проводника. Но пока она спускалась по мраморной винтовой лестнице, стараясь не спешить, улыбаться встречным придворным и не обращать внимания на дворцовых стражников на каждом этаже, спасительная рука похолодела. Когда она добралась до крыла, где располагались покои наименее важных гостей, Кестрель казалось, что она держит в кулаке горстку костей: разожмешь пальцы, и все рассыплется.

Кестрель оглянулась. За ней никто не шел. Она повернула в последний коридор. Лучи догорающего солнца проникали в одинокое оконце, заливая стены жутковатым оранжевым светом.

Кестрель остановилась перед дверью. Неужели все вот так просто получится? С другой стороны, потайная комната ведь оказалась пуста. А генерал — ее отец. Он научил Кестрель ездить верхом. Он любит свою дочь — она это знала. Разве это не предательство — бояться, что родной отец доложит императору о подслушанном разговоре? Если генерал вообще что-то слышал.

«Ты уже давно его предала, — шепнул внутренний голос. — И предаешь снова».

Но Кестрель все-таки постучала в покои Тенсена. Внутри раздались шаги, и ее сердце забилось от тревоги и радости. Кто-то подошел к двери. Щелкнула ручка. Дверь отворилась. Увидев, кто перед ним, министр раскрыл глаза в изумлении. Кестрель не стала ждать, пока он заговорит, и проскользнула внутрь.

— Вам опасно здесь появляться, — начал было Тенсен.

Кестрель не обратила внимания и промчалась через все комнаты, махнув рукой на всякое уважение к личному пространству. Тенсен с трудом поспевал за госпожой, пытаясь удержать ее — безрезультатно. Она заглянула даже в гардеробную. Наконец Кестрель повернулась к Тенсену:

— Где Арин?

— Я же говорил, — осторожно начал министр, — никто не знает, где он. Клянусь вам, я не прячу его в шкафу.

— А я скажу вам, что он гораздо ближе, чем вы думаете, и все это время явно был не в Гэрране, иначе сейчас лежал бы при смерти. — Кестрель рассказала Тенсену про яд, который уже давно бежит по акведукам полуострова. Услышав новости, старик замер. Кестрель же, напротив, все сильнее волновалась. За своими словами она слышала отголоски их разговора с Арином в музыкальной комнате.

Тенсен сжал ее руки:

— Кестрель, успокойтесь. Не кричите.

Разве она громко говорила? Кестрель тяжело дышала, будто пробежала полмили.

— Где его найти?

— Вам нужно успокоиться.

Кестрель отстранилась.

— Весь город пьет отравленную воду. Я должна предупредить его.

— Вам нельзя. — Зеленые глаза Тенсена смотрели с беспокойством. — Во дворце полно мест, куда вы не можете пойти, не вызвав подозрений. Арин, может, уже ушел. Император казнит вас за предательство. Вы же не хотите попасться?

— Но мне нужно, — настаивала Кестрель. — Мне нужно объяснить ему… многое.

— Ах, вот как. — Тенсен задумчиво потер щеку. — Кестрель, он и так многим рискнул, чтобы поговорить с вами наедине. Хотите, чтобы он продолжил?

— Нет, но… — Она была в отчаянии, рассыпалась на части. Кестрель достала письмо из кармана, но уже не верила, что Арин согласится взять его. По крайней мере, не из ее рук. После того, что Кестрель наговорила, у нее нет шансов. — Отыщите его. Отдайте ему письмо. Так я смогу объяснить.

Тенсен осторожно взял в руки свернутый листок и посмотрел на черно-белые ноты сонаты.

— Объяснить что?

— Все.

— Кестрель, чего вы хотите этим добиться?

— Ничего. Не знаю. Я…

— Вы не в себе. Подумайте как следует.

— Не хочу я больше думать! Я устала. Арин должен знать. Надо было сразу ему рассказать.

— Но он не знал, и так было лучше для него. Вы ведь сами меня в этом убеждали. И я согласился.

— Мы ошибались.

— Значит, вы расскажете ему правду и разорвете помолвку?

— Нет.

— Вы готовы сбежать с Арином в умирающую от яда страну и счастливо прожить там несколько дней, после чего новое вторжение окончательно раздавит Гэрран?

— Нет.

— А почему нет? — пожал плечами Тенсен. — Вы же любите его.

— Но я ведь и отца люблю, — беспомощно проговорила Кестрель.

Старик посмотрел на письмо, повертел его в руках.

— Если вы не хотите отдавать его Арину, — сказала Кестрель, — я сама это сделаю.

Тенсен нахмурился, потом расстегнул камзол и спрятал письмо в нагрудный карман, после чего застегнул пуговицы и похлопал себя по груди прямо над сердцем. Кестрель услышала шуршание бумаги.

— Значит, передадите?

— Обещаю.

Отец дожидался Кестрель в ее покоях. Он, должно быть, отослал всех служанок и теперь сидел на стуле в приемной в полном одиночестве. Днем с того места, где он расположился, как раз можно было увидеть надвратную башню. Через эти самые ворота генерал въехал во двор на окровавленном коне много месяцев назад. Даже когда Кестрель вошла в комнату, ее отец не сводил глаз с окна. Наступила ночь, за окном была лишь чернота — смотреть было не на что.

Кестрель больше не сомневалась: отец слышал по крайней мере часть ее разговора с Арином, если не весь. Она поняла это по его лицу. Генерал услышал более чем достаточно.

Кестрель не могла произнести ни слова, слишком много всего хотелось сказать. Спросить, что отец думает о ней; заверить его в своей невиновности; признаться в том, что виновна; узнать, сообщил ли он страже о возвращении Арина; если да, то что теперь будет, а если нет, то пожалуйста, пожалуйста, не надо! Кестрель хотела попросить: «Только не переставай любить меня, несмотря на все, что я сделала, несмотря на все мои проступки, умоляю тебя!»

Ей захотелось снова стать маленькой девочкой, звать генерала папой, навсегда остаться ростом ему по пояс. Воспоминание ворвалось в ее мысли, как врывается в комнату свет, когда резко отдернешь штору: вот она бежит, спотыкается об отцовские ноги, обнимает его. Кестрель готова была поклясться, что отец каждый раз смеялся.

Кестрель медленно подошла к отцу, опустилась на пол возле стула и прижалась лбом к его колену, закрыв глаза. Сердце сжалось от страха.

— Ты мне веришь? — прошептала она.

Генерал помолчал, а затем на голову Кестрель легла тяжелая рука.

— Да.