Я думал, эта маленькая ссора остановит капитана. Так оно и случилось, но только на несколько минут, и он опять начал. Старший лейтенант заметил, что нужно было бы каждое утро впускать воду в корабль и потом выкачивать с помощью насосов, чтобы уничтожить в трюме дурной запах от застоявшейся воды.
— Бывает запах и хуже, чем от застоявшейся воды, — возразил капитан. — У меня весь корабельный экипаж однажды чуть не отравился запахом корабельных роз. Это случилось со мной в Средиземном море. Я был у Смирны, крейсируя для поимки французского корабля, отправившегося во Францию с пашой в качестве посланника. Я знал, что это хороший приз, и зорко высматривал море, как вдруг однажды заметил его с подветренной стороны. Мы погнались за ним на всех парусах, но он все уходил от нас, пока мы оба очутились против ветра и к ночи потеряли его из вида. Зная, что он направляется в Марсель, я постарался встретиться с ним опять. Ветер дул легкий и переменный; но пять дней спустя, лежа перед рассветом в своей каюте, я почувствовал сильный запах с надветренного борта; втянув в себя два или три раза воздух, я распознал, что это запах роз. Позвав дежурного офицера, я осведомился, не видать ли чего на море. Он отвечал, что нет; я приказал осмотреть хорошенько горизонт в подзорную трубу, особенно по направлению к ветру. Запах сделался еще ощутимее, когда ветер посвежел. Я велел поставить реи и распустить все паруса, потому что чуял, что турок недалеко. На рассвете я действительно увидел его в трех милях впереди нас. И хотя при попутном ветре бег его превышал наш, однако ж, против ветра он не мог уйти от нас — к полудню турок и его гарем были в нашей власти. В другое время я вам расскажу прекрасную историю об этих леди. Корабль составил богатый приз; между прочим на нем была целая бочка духов.
— Ой! — вскричал старший лейтенант. — Целая бочка!
— Ну да! — подтвердил капитан. — Турецкая бочка не так велика, как наша; у них меры совсем другие. Я взял в свой бриг все самое драгоценное — около двадцати тысяч цехинов, ковры и, между прочим, эту бочку розовых духов, запах которых мы слышали за три мили. Мы перенесли ее благополучно на борт, но трюмовой юнга вздумал бросить ее с размаха в отделение для хранения спиртного, и она разлетелась вдребезги. Никогда не видал я подобной сцены: мой старший лейтенант и многие матросы попадали в обморок, а тех, кто находился в трюме, вынесли безжизненными, и не скоро они очнулись. Мы напустили воды в бриг и выкачали ее, но ничто не могло уничтожить запаха, который был так силен, что, когда я прибыл в Мальту, сорок матросов было у меня в списке больных. В Мальте я тотчас же выгнал юнгу со службы за неосторожность. И вздумал окуривать бриг — не помогло; только погрузив его в воду на три недели, добился того, что запах уже можно было терпеть; но совсем уничтожить его никак нельзя было, так что адмирал отослал бриг домой и вывел его из употребления. На верфи с ним ничего не могли сделать. Его определили на слом и продали брайтонским и тебриджским купцам, которые из его материала делали ящики для укладки галантерейных товаров; выдумка ага принесла им большую пользу благодаря сильному запаху роз. Вы были в Брайтоне, мистер Симпл?
— Нет, сэр.
В это время вошел дежурный офицер и объявил, что под кормой появилась огромная акула, — не позволит ли капитан офицерам на нее поохотиться.
— С величайшим удовольствием! — отвечал капитан Кирни. — Я ненавижу акул, как чертей. Будучи в Средиземном море, я чуть не лишился благодаря одной из них около четырнадцати тысяч фунтов стерлингов.
— Могу ли осведомиться, каким образом? — серьезно спросил старший лейтенант. — Мне любопытно было бы узнать.
— История простая, — отвечал капитан. — У меня была старая родственница на Мальте, о которой я узнал совершенно случайно, — девица лет шестидесяти, всю жизнь проведшая на этом острове. Я гулял по Страда-Реале, как вдруг увидел огромного павиана, содержавшегося в зверинце поблизости. Схватив за хвост маленькую обезьянку, он тащил ее к себе. Какая-то старуха визжала изо всей мочи, призывая на помощь, потому что всякий раз, как она старалась вырвать у павиана свою обезьянку, он нападал на нее, делая вид, будто хочет ее прибить, и одной рукой хватался за обезьянку. Я был сердит на этого зверя, потому что однажды ночью, когда я проходил мимо него, он вздумал напасть на меня; а потому, увидев в чем дело, обнажил шпагу и так ударил, что он заревел и отскочил назад, истекая кровью, как свинья. Маленькая обезьяна оказалась в моей власти; я поднял ее, и подал госпоже. Испуганная старуха просила меня проводить ее домой.
У нее был прекрасный дом. Усевшись на софу, она рассыпалась в изъявлениях благодарности за мою помощь, как она выражалась, и между прочим сказала, что зовут ее Кирни. Узнав это, я тотчас же доказал ей наше родство, чему она была рада и просила меня распоряжаться в ее доме, как в собственном. Через два года мне опять пришлось стоять в Мальте, и я как нельзя лучше устроил свои дела с родственницей: старуха намекнула мне, что сделает меня своим наследником, так как не знает других родственников. Когда, наконец, мне приказано было отправляться назад, я, не желая расставаться с ней, упросил ее ехать вместе и предложил собственную каюту. За неделю перед тем она была очень нездорова и написала завещание, в котором отписала мне все имущество; однако ж после выздоровела и потолстела больше прежнего… Мистер Симпл, вино ждет вас. Вряд ли вы выпивали у лорда Привиледжа такой прекрасный кларет; я сам вывез его десять лет тому назад, когда командовал «Кокеткой».
— Странно! — заметил старший лейтенант. — Мы в Барбадосе купили вино совершенно с тем же значком на бутылках и пробках.
— Может быть, — отвечал капитан, — у всех старинных заведений один значок, но сомневаюсь, чтобы ваше вино могло сравниться с этим.
Желая дослушать конец истории, мистер Филлот на этот раз не стал противоречить и доказывать, что он видел, как капитан прислал на корабль это вино в Барбадосе. Капитан Кирни продолжал:
— Ну, так я отдал каюту старухе. Около Цеуты наступило затишье, продолжавшееся два дня. Старуха была очень занята своей обезьяной, и я два раза в неделю распоряжался помыть ее; наконец она, однако ж, мне надоела, и я поручил старшине гички купать ее. Он был большой шутник: он тайком привязывал к обезьяне веревку и таким образом купал ее в море. Во время тиши он вздумал именно так купать обезьяну, как вдруг откуда ни возьмись проклятая акула, и одним глотком съела обезьяну. Мне донесли о ее гибели, кг. ч о незначительном происшествии, но я понимал важность случая и велел заковать малого в железо. Потом я сошел вниз и уведомил мисс Кирни о несчастном приключении, прибавив, что виноватого жестоко накажу. Старуха страх разгневалась и объявила, что во всем виноват я, что я, завидуя ее обезьяне, сделал это нарочно. Чем больше я оправдывался, тем больше она сердилась; наконец, чтобы скрыться от ее гнева и сохранить хладнокровие, я вынужден был удалиться на палубу. Не прошло и пяти минут, как она явилась туда же. Она вошла с завещанием в руках и, гордо взглянув на меня, сказала: «Так как акула съела мою обезьяну, то пусть съест и завещание». Сказав это, она бросила его за борт и шлепнулась на каронаду. «Очень хорошо, мадам, — сказал я; но, я надеюсь, вы мало-помалу охладитесь и напишете новое». — «Клянусь моим спасением, что не сделаю этого!» — возразила она. — «А вот-таки сделаете!» — отвечал я. — «Никогда, Бог мне свидетель! Деньги мои, капитан Кирни, достанутся теперь ближайшим наследникам, а вы не принадлежиe к их числу».
Зная ее как особу положительную и твердую в слове, я решился тайком от нее поймать завещание, плававшее в каких-нибудь пятидесяти шагах. Подумав с минуту, я позвал боцманского помощника и велел ему подать знак к купанию. «Извините, мисс Кирни, — сказал я, — люди будут сейчас купаться, и я думаю, что вы не захотите видеть их голыми. А если хотите, то можете остаться на палубе». Она злобно взглянула на меня и, встав с каронады, заковыляла к лестнице, приговаривая, что это оскорбление — новое доказательство того, как мало я заслуживаю ее благорасположения. Лишь только она ушла вниз, боты были спущены, я сел в один из них и достал завещание, все еще плававшее. Так как на бригах нет окон сзади, то она, конечно, не могла заметить моего маневра и воображала, что ее завещание погибло. Погода стояла дурная, и благодаря этому, а равно и потере ее любимой обезьяны и беспрестанным ссорам со мной, так как после этого я старался всячески сердить ее, она заболела, и я похоронил ее через неделю по прибытии в Портсмут. Старуха сдержала свое слово и не написала нового завещания. Я представил то, которое имел, в суд и получил все деньги.
