— Ничего, Питер, — сказал он, — я думаю, это может послужить тебе на пользу. Повидаешь мир и перестанешь ходить на помочах. Ты теперь молодцом; велик, силен — можешь заботиться о себе. Мы встретимся как-нибудь, а если нет — ну так прощай, мальчик мои, и пи забывай О'Брайена.

Через три дня О'Брайен получил приказ отправляться. Я проводил его на борт и, когда корабль уже готов был сняться с якоря и поплыть при попутном ветре к Нидлсам, пожал ему руку и отчалил.

Разлука с О'Брайеном была для меня тяжким ударом. Но я не знал еще, сколько мне предстояло страданий в будущем.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

Я доволен новым капитаном. — Получаю отпуск домой. — Нахожу батюшку в странной болезни и оказываюсь хорошим доктором, но болезнь постоянно открывается в новых местах.

Спустя день после отплытия О'Брайена в Ост-Индию на борт «Раттлснейка» приехали специалисты судоремонтного завода осмотреть бриг. И, найдя его попорченным, отправили на верфь для ремонта.

Я получил письма от сестры, в которых она выражала свою радость по случаю моего благополучного возвращения и надежду скоро видеть меня. Но известия об отце были очень печальны. Сестра писала, что обманутые надежды и горе расстроили его ум.

Наш новый капитан приехал на корабль. Это был очень молодой человек, до сих пор еще не командовавший кораблем. Характер его как лейтенанта был известен и нисколько не рекомендовал его. Он был крут и вовсе не снисходителен. Однако, так как он не был в должности старшего лейтенанта, то нельзя было заключить о том, каким он окажется в качестве командира корабля. Тем не менее эта неизвестность беспокоила нас, и мы очень сожалели об О'Брайене.

Капитан тотчас же по приезде созвал экипаж и огласил свое назначение. При этом он казался воплощением ласковости и снисходительности, соединенными с простодушием.

Со мной он был в особенности вежлив и объявил, что не станет вмешиваться в мои распоряжения, так как я должен хорошо знать корабельный экипаж. Мы подумали, что люди, сообщавшие нам сведения о нем, были против него предубеждены или не поняли характера.

Я воспользовался получасом, который он провел на корабле, чтоб сказать ему, что, покуда бриг находится в верфи, я с удовольствием повидался бы с моими друзьями, если бы он позволил мне уйти в отпуск.

На это он очень любезно согласился и прибавил даже, что возьмет на свою ответственность продлевать мой отпуск. Он сам представил мою просьбу в адмиралтейство, и я получил позволение. На следующий день я отправился в почтовой карете и еще раз обнял свою милую сестру.

После первых приветствий я осведомился о батюшке. Сестра отвечала, что он так одичал, что никто не может с ним справиться. Он грустен, раздражителен и помешан. То воображает себя сделанным из какой-нибудь материи, то принадлежащим к какому-нибудь разряду ремесленников, то заключенным в каком-нибудь тесном помещении. В этом состоянии он пребывает от четырех до пяти дней. Потом ложится в постель и спит двадцать четыре часа и более. А просыпается с новой странной фантазией. В разговоре сердит, но, впрочем, не только не проявляет наклонности к насилию, но даже сам боится людей. С каждым днем он становится все более странным и смешным. Сейчас он только что пробудился от долговременного сна и сидит в кабинете. Перед тем, как он заснул, он воображал себя столяром и испортил несколько предметов мебели топором и пилой.

Я оставил сестру, намереваясь идти к батюшке. Застал его в кресле. Вид его поразил меня. Он был худ, безобразен, с диким взором и постоянно раскрытым ртом. Около него стояла сиделка, нанятая сестрой.

— Пш, пш! — кричал отец. — Как тебе, глупая старуха, знать, что делается внутри меня? Я говорю тебе, что во мне зарождается газ, и я едва могу держаться в кресле. Я подымаюсь, подымаюсь! Привяжите меня веревками, а то я взлечу, как воздушный шар.

— Право, сэр, — говорила женщина, — это только ветры у вас в животе.

— Это воспламенительный газ, старая ведьма, я знаю! Ты принесешь веревку или нет? А это кто? Питер! Как это ты падаешь с облаков именно в то время, когда я еще готовлюсь подняться к ним?

— Надеюсь, вам лучше, сэр, — сказал я.

— Я чувствую себя лучше с каждой минутой. Принеси веревку, Питер, и привяжи меня к ножке стола.

Я пытался уверить его, что он ошибается, но напрасно. Он выходил из себя и обвинял меня в том, что я желал бы видеть его на небе. Я слышал, что людям, страдающим помешательством — а болезнь моего отца состояла именно в этом, — следует потакать, а потому решился испытать этот метод.

— Мне кажется, сэр, — отвечал я, — можно вытягивать газ понемножку через каждые десять минут — это прекрасное средство.

— Да, но каким образом? — возразил он, грустно покачивая головой.

— Посредством воздушного насоса, сэр; мы всунем его вам в рот, и он будет вытягивать из вас газ.

— Милый мой Питер, ты спас мне жизнь! — вскричал отец. — Поскорее! А то я вылечу через потолок.

К счастью, в доме нашелся подобный инструмент. Я всунул его в рот батюшки, вынул поршень и, выпустив из насоса воздух, снова вставил его. Минуты через две он объявил, что ему лучше, и я оставил сиделку возиться с ним. Он же значительно успокоился. Воротившись к сестре, я рассказал ей, что случилось. Но это не послужило поводом для веселья, хотя всякому постороннему показалось бы забавным. Мысль расстаться в скором времени с сестрой, так как отпуск был дан мне на две недели, и оставить ее в одиночку бороться с несчастным больным батюшкой приводила меня в отчаяние. Мы разговорились с Эллен, и я рассказал ей обо всех наших приключениях со дня нашей разлуки. Это отвлекло нас от печали и горя. Целых три дня отец заставлял сиделку выкачивать из своего тела газ и, наконец, опять впал в глубокий сон, продолжавшийся около тридцати часов.

Когда он проснулся, я опять навестил его. Было восемь часов вечера, и я вошел со свечой.

— Прочь ее! Прочь! Скорее! Вынеси ее.

— Что с вами, сэр?

— Не подходи близко, если любишь меня, не подходи! Вынеси ее!

Я исполнил его желание и потом осведомился о причине.

— Причина! — отвечал он, когда мы остались в темноте. — Да разве ты не видишь?

— Нет, батюшка. Я не вижу в темноте.

— Я — пороховой погреб, Питер; малейшая искра — и меня взорвет. Понимаешь опасность? Ты, верно, не захочешь быть причиной гибели своего отца, Питер?

И старый джентльмен залился слезами, хныча как ребенок. Я знал, что его не разуверишь.

— На корабле, батюшка, — сказал я, — если есть подобная опасность, мы заливаем пороховой погреб. Вам стоит пить побольше воды — порох промокнет, и нечего будет бояться.

Отец остался доволен моим предложением и выпивал по стакану воды через каждые полчаса. Это успокоило его дня на три, и я опять без помехи мог наслаждаться обществом милой Эллен. Он снова впал в свое обычное самозабытье, и мы с нетерпением ожидали, какую новую придумает он фантазию, когда проснется. Скоро меня опять позвала сиделка. Батюшка как-то странно дышал.

— Что с вами, сэр? — спросил я.

— Разве ты не видишь! Как может жить маленький, новорожденный ребенок, если мать не кормит его грудью и не печется о нем?

— Ужели, сэр, вы воображаете себя новорожденным?

— Разумеется! Дайте мне грудь!

Это был верх нелепости. Но я важно заметил, что все это правда. Его мать умерла в родах и приходится вскармливать его из ложки.

Он согласился. Я велел сиделке сварить ему каши с молоком и кормить. Она исполнила мое приказание, и он жевал кашу совершенно на манер грудного младенца. В ту минуту, как я готовился пожелать ему доброй ночи, он подозвал меня к себе.

— Питер, — сказал он, — она не подвязала мне салфетку.

Это было уж слишком, и я не мог не улыбнуться. Когда я передал его просьбу сиделке, она ответила:

— Боже мой, сэр! Почему не исполнить каприза старого джентльмена? Я принесу сейчас скатерть.