Эта истина была так очевидна, что Науманн был вынужден согласиться. Тем не менее он продолжал подыскивать аргументы в пользу того, что они обязаны очистить имя Шаво от того отвратительного пятна, которое в результате легло на него. Стеттон, однако, продолжал настаивать на своем убеждении в невиновности мадемуазель Солини.

Науманн раздражался все больше, американец упрямился, их полемика стала выглядеть так, будто Стеттону вскоре предстоит еще одна дуэль. Но оба постепенно остыли, и, когда часом позже дипломат собрался уходить, молодые люди тепло потрясли руки друг друга и расстались, оставшись друзьями.

Науманн, покинув отель, пошел в миссию, где он ожидал получить, и получил, строгий выговор за то, что имел неосторожность впутаться в такую отвратительную историю, как дуэль и смерть этого Шаво.

— Для меня стало весьма неприятным сюрпризом, — так выразился барон фон Кранц, неодобрительно глядя из-под густых бровей, — что вы проявили такую неосмотрительность. Вы же отлично знаете, что мы и так уже впали в немилость в Маризи, и должны соблюдать все меры предосторожности, чтобы не давать пищи такому к себе отношению. И я еще не решил, следует ли мне доложить об этом в Берлин.

Науманн добрел до своего стола и набросился на кипу бумаг, которая накопилась за время его двухдневного отсутствия. Хотя, по правде сказать, «набросился» — не самое удачное определение, поскольку мысли его витали где-то далеко, что, впрочем, продолжалось уже больше месяца.

Он думал о милом девичьем личике, смеющихся черных глазах и блестящих каштановых локонах, но в его мысли самовольно вторгалась и другая картина — дивной красоты женщина, чьи глаза не умели улыбаться, обладавшая дьявольской хитростью и таким же бесстыдством.

Его интерес к Виви, часто говорил он себе, не более чем романтика; он просто чувствует жалость к ней оттого, что она имела несчастье угодить в объятия мадемуазель Солини. Но с недавних пор он не мог бы уже утверждать с чистой совестью, что его интерес к ней ограничивался только этим.

Он ощущал растущее желание видеть ее, касаться ее. Он не раз с изумлением обнаруживал, что ему хочется обнять ее, целовать…в то же время, когда его начинало трясти от нетерпения увидеть ее, он с негодованием спрашивал себя, с какой стати он теоретизирует, испытывая подобные чувства? Как будто он никогда не держал женщину в своих объятиях!

«Только не Виви… — шептал внутренний голос, — не Виви, с ее смеющимися глазами и блестящими волосами…» В таких случаях, выругавшись вслух, он отправлялся пройтись.

В нем росла тревога за Виви, за ее благополучие и даже — будем откровенны — за ее жизнь. В глубине души он был твердо убежден, что мадемуазель Солини, как она себя называла, ответственна и за смерть месье Шаво, и за яд, предназначавшийся для Стеттона.

Размышляя над ужасным замыслом этой женщины, он изумлялся ее дьявольской хитрости. Что, если бы ее план удался? Если бы Шаво ранил Стеттона, а не себя отравленной шпагой, результатом было бы то, что француз, вероятно, был бы осужден и наказан как убийца, и она избавилась бы сразу от обоих.

Она должна была так все обставить, чтобы никто не смог обнаружить ни малейшего доказательства против нее, а француз в придачу еще заработал бы общую ненависть, если бы попытался переложить вину за собственное преступление на плечи женщины.

И Виви находится во власти этой твари… в тем большей власти, чем больше она эту тварь любит! И как знать, кто станет объектом очередной атаки Алины?

Науманн вздрогнул.

Внезапно лицо Виви, доверчивое, невинное, улыбающееся, возникло перед его глазами так явственно, как будто она сама стояла перед ним. И, как обычно, рядом медленно проступало то, другое, лицо, прекрасное, но, как ему казалось, утерявшее от злости всю свою красоту.

Внезапно ему в голову пришло решение. Он лихорадочно приступил к работе и менее чем за час очистил свой рабочий стол от массы бумаг, продиктовал множество писем и сделал наброски меморандума и рекомендаций для барона фон Кранца.

Потом схватил пальто и шляпу, выскочил из миссии и, поймав такси, назвал шоферу адрес: Аллея, дом номер 341. Пока такси неспешно крутилось по улицам, он пытался составить план действий. Дюжины идей предлагали себя, но все как одна были отвергнуты. И наконец его осенило.

«Единственно, что может напугать ее, это неожиданная встреча с Василием Петровичем. Она его боится, и это, пожалуй, хорошо. Если бы только я сумел его найти!»

Когда такси остановилось возле дома номер 341, он еще не знал, что скажет Алине.

Очень интересно, как примет его мадемуазель Солини, если вообще примет.

Когда она вышла к нему в гостиную с протянутой рукой и улыбкой на губах, он склонился над ее рукой, но не улыбнулся в ответ. Алина удивилась визиту, но, не подавая виду, проводила его к креслу и села сама.

— Мы с вами давно не виделись, — начала она приветливо. — Хотя, сказать по правде, у нас была весомая причина ждать вас.

Но Науманн нынче не был расположен к куртуазности. Глядя прямо в ее глаза, он резко сказал:

— Я пришел не как друг, мадам, и вы это знаете.

— А! — тихо ответила Алина, и глаза ее загорелись. — Вы меня восхищаете, месье Науманн. Откровенность — это я люблю. Так зачем вы пришли?

— Я не знаю.

Воистину веселая улыбка появилась на губах мадемуазель Солини.

— Вы не знаете?

— Нет. То есть я знаю, но сам удивлен зачем. Я пришел предупредить вас.

— Предупредить меня? — Алина подняла брови.

— Да.

— Вас так заботит мое благополучие?

Молодой дипломат нетерпеливо отмахнулся.

— В конце концов, я здесь не для того, чтобы играть словами, — сказал он, — давайте не притворяться, мадам. Вы очень хорошо знаете, что мне известно и зачем я пришел. Будем откровенны.

— Ну что ж, откровенно говоря, я вас не понимаю.

Вы полагаете, будто я знаю, что вам известно. Что?

Не отводя от нее взгляда, Науманн ответил:

— Я знаю, например, что вы повинны в смерти месье Шаво. Нет… никакого удивления и возмущения… вы это очень хорошо умеете делать, но сейчас это просто бесполезно. Я не скажу вам, как я догадался об этом, но я это знаю. Повторяю, именно вы отравили шпагу Жюля Шаво.

Он еще не договорил, а выражение лица мадемуазель Солини внезапно изменилось. Оно изменилось так, будто она опустила какой-то занавес перед своими глазами, возвращая Науманну такой же пристальный взгляд, но с откровенной насмешкой. И сказала, пожалуй, даже с веселым вызовом:

— Допустим это так, месье, — я не собираюсь вам противоречить, — что тогда?

На какое-то мгновение Науманн смешался, потом взял себя в руки и тихо произнес:

— Я этого ожидал. Я знал, что вы способны на такое.

Возможно, вы правы, чувствуя себя в безопасности, поскольку, вероятно, не удалось бы доказать, что это конкретное преступление лежит на вашей совести, хотя так оно и есть. Но это еще не все, что я знаю. Мне известно еще, что вы являетесь женой Василия Петровича, что вы изменяли ему и пытались его убить.

— Что ж, в качестве аргумента я допущу и это. Ну и что? — Алина ласково рассмеялась.

— Так вот, вас ищут, вы в опасности. А сейчас я расскажу вам, почему я пришел. Я пришел ради мадемуазель Жанвур. Такая дурная и развращенная женщина, как вы, — откровенность за откровенность, мадам, — не может не знать, что чем дольше она находится рядом с вами, тем ближе к гибели. Я хочу забрать ее от вас. Я стану ее опекуном; я гарантирую ее благополучие и счастье. У меня нет скрытых мотивов, мадам; вы так хорошо разбираетесь в людях, что и сами это видите. Я не… — Он поколебался мгновение, потом продолжил: — Не буду притворяться, что люблю, но я жалею ее. Вот и все.

Повисла долгая тишина, Алина пристально глядела в глаза молодого человека, ее собственный взгляд не выражал ничего. Затем она вдруг поднялась, подошла к дверям и нажала кнопку на стене. В тот же миг появился слуга.

— Попросите мадемуазель Жанвур спуститься в гостиную, — велела она.