— Но, месье Науманн… вы знаете меня так мало… это невозможно… чтобы вы… вы…

— Виви, взгляните на меня! Я люблю вас! — Его голос тоже слегка вздрагивал.

— Месье… я не знаю…

— Вы любите меня?

— Месье…

— Вы любите меня?

Внезапно наступила напряженная тишина. Он стоял на коленях перед ее креслом. А потом, прежде чем кто-нибудь из них понял, как это случилось, его руки обвили ее. Он крепко обнял девушку. Она отшатнулась… слегка; их губы встретились; ее руки обвились вокруг его шеи.

— Ах… — Она вздохнула, и этот вздох пролетел как весенний ветерок.

— Виви, дорогая… вы любите меня… взгляните на меня.

Их губы опять встретились.

— Вы любите меня, Виви?

Он повторял этот вопрос снова и снова, и наконец откуда-то от его плеча донеслось приглушенное, с едва сдерживаемым чувством, слово:

— Да.

Он еще крепче обнял ее. И тут же спросил:

— Вы выйдете за меня, Виви?

При этом вопросе, высказанном тоном хотя и нежным, но настойчивым, Виви отшатнулась, как будто вдруг испугалась.

— Я не знаю… я должна подумать… — запинаясь, произнесла она.

Изумленный Науманн вскричал:

— Но вы же любите меня!

— Да, — просто и открыто сказала Виви. — Да, месье, я люблю вас. Я думаю, что всегда любила вас. Но когда вы просите меня выйти за вас замуж, это подразумевает очень серьезное дело, не так ли? Может быть, вы даже не сознаете… Вы уверены, что хотите жениться на мне?

— Хочу ли я? — Науманн снова обнял ее. Но она остановила его:

— Знаете, месье, существует много вещей, которые следует обсудить… ваша семья… ваше положение…

— Я знаю, — ответил Науманн, слегка отрезвев от ее тона. — Я обо всем подумал, Виви. Но ничего не имеет значения. Вы выйдете за меня замуж?

— Тогда… да.

Она снова подчинилась его объятию, но со странным колебанием. Это не была холодность; ее глаза красноречиво говорили о любви, о том, какая это сладость — сдача крепости; но все же какая-то тайная мысль беспокоила ее. После долгого молчания она внезапно сказала:

— Разумеется, мы должны спросить у мадемуазель Солини.

Это было как взрыв бомбы, сброшенной на мирный лагерь, хотя взорвалась она не сразу.

Науманн, позволив себе притвориться удивленным, сказал, что он не думает, будто так уж необходимо спрашивать разрешения мадемуазель Солини на руку мадемуазель Жанвур. Виви возразила, что не может выйти замуж без согласия Алины, и добавила:

— Я говорила вам, что она мне как мать.

— Но вы же знаете, что для меня невозможно о чем бы то ни было просить мадемуазель Солини! — вскричал Науманн.

Виви снова мягко, но настойчиво объяснила, что она всем обязана Алине и что немыслимо пренебречь ею в самом важном для жизни Виви вопросе. Науманн парировал, — он не находит, что мадемуазель Солини каким-либо образом может иметь отношение к этому вопросу.

Виви ответила, что Алина имеет отношение ко всему, что касается ее, Виви. А еще она спросила, представляет ли Науманн, что он хочет жениться на девушке, совершенно не имеющей ни протекции, ни связей; вопрос был неблагоразумный, он вынудил Науманна заявить, что его суженая может быть кем угодно, только не протеже убийцы.

Бомба взорвалась с оглушительным грохотом. Виви холодно сказала:

— Я вам уже говорила, — холодно произнесла Виви, — что вы несправедливы к Алине. Вы не должны оскорблять ее, месье, если хотите, чтобы я хорошо думала о вас.

— Но что она сделает с нами? — вскричал Науманн. — Вы просите меня о невозможном. Я бы не стал говорить мадемуазель Солини; я бы не стал просить ее покровительства, даже если таким образом можно добыть мир.

— Тогда мне очень жаль.

Лицо девушки побледнело.

— Вы понимаете, что вы неблагоразумны? — спросил Науманн.

— Как я могу? Это не подлежит обсуждению, месье Науманн. Это вы неблагоразумны.

— Детка! — сердито закричал Науманн. — Вы — упрямица, вот вы кто. И вы это знаете.

Виви, пытаясь улыбнуться, сказала:

— Может быть, я была бы не такой уж хорошей женой, раз я такая упрямая и неблагоразумная. Оставим это, месье.

— Вы имеете в виду…

— Да, — стараясь держаться мужественно, ответила она.

— Вы хотите, чтобы я вас оставил?

Недоверие, удивление, отчаяние — все было в его голосе.

— Да, — повторила Виви.

Они стояли и смотрели друг на друга молча. Лицо Науманна попеременно то краснело, то опять бледнело; его трясло от эмоций, в его глазах мольба боролась с гневом; один или два раза он пробовал заговорить, но обнаружил, что не может сладить с языком.

Вдруг от дверей раздался голос:

— Виви! А, месье Науманн!

Они обернулись. Это была мадемуазель Солини, на ней были надеты ток и меха; очевидно, она только что вошла с улицы. На мгновение повисла тишина, в то время как она быстро переводила взгляд с девушки на молодого человека и обратно. Потом Науманн низко поклонился Виви, не говоря ни слова, пересек холл, забрал свое пальто и шляпу и покинул их дом.

Мадемуазель следила глазами, как за ним закрылась дверь, потом повернулась к Виви, которая, опустившись в кресло, закрыла лицо руками. В глазах Алины было выражение сострадания и истинной любви; выражение, которого никто другой никогда в них не видел и вряд ли увидит. Она подошла к Виви, склонившись над креслом, обняла ее и прижалась холодной щекой к горячей щеке девушки, в глазах ее стояли слезы.

— Виви, что это? — нежно спросила мадемуазель Солини. — Расскажи мне, дорогая, что случилось?

— Ничего, — ответила Виви, поднимая голову и пытаясь улыбнуться сквозь слезы. — Ничего не случилось… совсем ничего… Только… ох, Алина, мое сердце разбито.

Покинув дом мадемуазель Солини, Науманн вернулся прямо к себе в дом номер 5 на Уолдерин-Плейс, и состояние его нелегко описать.

Это ведь не пустяк — забыть Виви Жанвур, он это знал. Он любил ее, и он всегда будет любить ее. Он хотел ее больше всего на свете.

Он называл себя дураком, идиотом, кретином. Разве она просила о чем-то неприемлемом? Разве не было ее отношение к мадемуазель Солини совершенно понятным — более того, разве оно не было похвальным? Как можно осуждать ее за преданность?

Однако, если она любила его, почему бы ей не сделать уступку его предубеждению и убеждению — убеждению, основанному на стопроцентной осведомленности?

Одно было ясно — отравленными тартинками больше заниматься нельзя. Доказать, что записка поддельная, — возможно, но ведь и сама Виви была почти обманута почерком. И написана записка на ее собственной бумаге.

Не исключено, что любая его активность в этом деле принесла бы много больше тревог и неприятностей Виви, чем той, которая, как он знал, была в этом виновна. Алина Солини обладала изворотливостью самого дьявола. Придя к такому выводу, Науманн достал из шкафа коробку с оставшимися четырьмя тартинками и бросил ее в огонь камина.

Потом он сел и стал наблюдать, как она горит, проклиная судьбу так, как проклинают ее многие другие люди даже на гораздо меньших основаниях.

Мы оставим его там и вернемся в дом номер 341 на Аллее. Прошел уже вечер, прошла ночь. Можете быть уверены, мадемуазель Солини не тратила впустую время на проклятия судьбе; у нее не было привычки вверять свои дела этой капризной даме.

Однако ее грандиозная кампания застопорилась. Судно интриги попало в мертвый штиль. Ее хитроумная и мощная атака, казалось, была с презрением отбита.

Говоря простым языком, за два дня, прошедшие после дипломатической миссии генерала Нирзанна, она не получила от принца Маризи не только никакого сообщения, но даже ни единого намека. Она несколько раз видела генерала, но все, что он мог ей сказать, это что послание Алины доставлено принцу и что ответа пока нет.

Не стоит объяснять, как вспыхнули глаза мадемуазель Солини, сидевшей за письменным столом в своем будуаре, когда на следующий день после того, как Науманн нашел и потерял свою любовь, Чен сообщил ей, что принц Маризи ожидает ее в гостиной.