За соседним столом Стеттон заметил Жюля Шаво с группой молодых людей, включая месье Фраминара из французской дипломатической миссии и генерала Нирзанна.

— Не смотрите так пристально, — сказал Науманн, — они на вас смотрят.

— Но что… — начал было Стеттон и остановился, слишком изумленный, чтобы говорить.

Его изумление тут же обратилось в гнев.

Итак, Алина бросила ему вызов! Она пришла сюда обедать, зная, что он ее увидит! Он не ошибся; именно это означал ее направленный на него враждебный и презрительный взор. Какого бы черта это значило? И каким образом она надеялась избежать разоблачения? Зачем? Ведь он мог бы уничтожить ее парой слов, и — видит Бог! — он это сделает! Все эти мысли явственно отражались на его лице, когда он повернулся к другу.

— Науманн, ты был прав насчет этой женщины. Но я собираюсь увезти ее из Маризи завтра утром.

Естественно, обед был испорчен. Разговор прервался; Стеттон посчитал недостойным дальше развивать эту тему, а Науманн, очевидно, был занят собственными мыслями, поскольку со своего места отлично видел юное, оживленное личико Виви. Правда, он все же задал Стеттону вопрос, верно ли его предположение, что задуманное путешествие в Париж откладывается? Но в ответ получил только маловразумительное фырканье.

Шум вокруг становился все громче, веселье обедающих нарастало по мере поглощения еды и вин. Вдруг Стеттон по выражению лица Науманна понял, что кто-то подошел к нему сзади. Он обернулся. Это был Жюль Шаво.

— Вы, кажется, затолкали всех птичек в одну клетку, — приветствовал его Науманн, кивая на столик, который Шаво только что покинул.

Подошедший поклонился:

— Да. Всех, кроме вас и вашего друга Стеттона. Впрочем, так и должно быть.

Стеттон, коротко кивнув вместо приветствия, отвернулся, не склонный шутить со столь заурядной птицей.

— А почему мы столь деспотично исключаемся? — с Добродушной улыбкой спросил Науманн.

Шаво пожал плечами.

— Возможно, мне следовало подойти избирательно, — согласился он. — Против вас не может быть никаких возражений, сомнения возникают по поводу богатых молодых дураков, лишенных мозгов и происхождения.

Произнося это, он с презрительной усмешкой на губах глядел на Стеттона.

Тот делал вид, что не слышит. Науманн, однако, попытался прервать разворачивающееся действо. Он поднес бокал вина к губам и, удивленно глядя на француза, спросил:

— Шаво! Какого черта?..

Шаво прервал его:

— Оставьте, Науманн, какой смысл притворяться? Мне не нравится ваша дружба с этим парнем, вот и все. Признайтесь, вы же испытываете те же чувства к этим проклятым американцам. Просто тошнит от них. Все они хамы и трусы, и в свое время мы им так и скажем.

Во все время этой речи Науманн, сразу догадавшись о намерениях Шаво, пару раз попытался остановить француза, но без всякого успеха. Понимая, что его вмешательство уже не поможет, он взглянул на Стеттона и обнаружил, что до того явно не дошли слова Шаво.

— Глупо затевать здесь такое, — вполголоса сказал Науманн французу. Действительно, обедающие за соседними столами уже оглядывались на них. — Вы могли бы…

В этот момент Стеттон обрел голос:

— Оставьте его, Науманн. Он просто завистник. Пусть говорит.

Шаво резко повернулся к нему:

— Если этим вы хотите сказать, что я желал бы владеть тем, чем владеете вы…

— Именно это я и хотел сказать, — грубо перебил его Стеттон.

— Тогда, месье, вы — лжец.

В ресторане как раз в этот момент стало довольно тихо, и громкие эти слова были услышаны половиной зала. Приглушенный женский возглас донесся от соседнего стола.

Науманн привстал в кресле, чтобы успеть перехватить руку, которая, как ожидалось, могла бы нанести удар, лицо его внезапно побледнело.

Шаво все с той же издевательской ухмылкой смотрел прямо в глаза Стеттону, который, кажется, единственный остался недвижим после прозвучавших слов.

— Сядьте. Пусть говорит. Оставьте дурака. Он сам лгун, — громко произнес Стеттон.

Но оказалось, что француз не намерен был проявлять подобное великодушие.

Со всех сторон зала раздались крики, дюжина официантов ринулась к ним. Науманн вскочил на ноги и подался вперед. Но не успел. Стеттон откинулся на спинку кресла от пощечины, которую запечатлела на его лице ладонь месье Шаво…

Все сразу смешалось. Большинство присутствующих, бросив свои столы, столпились вокруг очага возмущения. Шесть или семь официантов держали за руки месье Шаво, еще больше народу оттаскивало Стеттона, который отбивался изо всех сил и шипел от ярости, не в силах освободиться.

По всему залу звучали возбужденные голоса: Маризи наслаждался.

Науманн, державший Стеттона за руки так крепко, что тот перестал кидаться на француза, сказал американцу не допускающим возражения тоном:

— Пойдем, дружище, ты делаешь из себя посмешище.

Ради бога, успокойся. Успокойся. — Потом молодой дипломат повернулся к Шаво и холодно сказал: — Месье, совершенно очевидно, чего вы добиваетесь. Я явлюсь к вам от имени моего друга, месье Стеттона, которого вы оскорбили.

После этих слов официанты отпустили месье Шаво, который поклонился и, ни на кого не глядя, пошел обратно к своему столу, в то время как взгляды всех присутствующих были прикованы к нему. Толпа откатилась и начала отыскивать свои столики. Официанты, деликатно ухмыляясь, обрадованные редким в их монотонной жизни развлечением, подбирали разбросанные салфетки и спешили по своим местам.

— Давай уйдем отсюда, быстрее, — приговаривал Науманн, прокладывая путь к дверям в лабиринте столов и кресел.

Стеттон, ошарашенный происшедшим, следовал за ним.

Спустя тридцать минут Ричард Стеттон в полном смятении сидел на краешке кровати в своей комнате, тщетно пытаясь разобраться в том, что же, собственно, произошло в ресторане отеля «Уолдерин».

Друг его, Науманн. только что покинул комнату, а перед тем они минут двадцать говорили, вернее, Науманн задавал ему странные вопросы и давал инструкции.

Так что же произошло?

Стеттон стиснул лоб руками и постарался привести мысли в порядок. У месье Шаво не было очевидной причины называть его лжецом. К тому же он тотчас вернул французу его же эпитет, так что счет сравнялся. Но потом Шаво дал ему пощечину… У него до сих пор лицо горело…

А потом…

Так. Потом Науманн привел Стеттона в его комнату и начал задавать самые дурацкие вопросы.

Во-первых, он предложил другу «действовать». Стеттон согласился, но при том абсолютно не понял, что это может означать. Потом молодой дипломат осведомился, хорошо ли он стреляет из пистолета. Он ответил, что плохо.

А как насчет рапир? Тут уж Стеттон совсем перестал что-либо понимать и решил, что друг просто рехнулся.

В конце концов до него с трудом начало доходить, что ему предстоит с кем-то драться не то на шпагах, не то еще на чем-то; он открыл было рот, чтобы решительно отказаться от любых подобных предложений, однако Науманн уже ушел, пообещав напоследок вернуться утром, как только завершит «переговоры».

И все же цепочка всех этих невероятных событий не слишком потрясла Стеттона. Ему и так было о чем подумать. Он что-то произнес вслух и только потом осознал, что это было слово «дуэль». Оно стало отправной точкой, с которой в его голове стало проясняться.

В этот момент его пристальный взгляд остановился на чемоданах, составленных в центре комнаты, и рассудок занялся решением другого вопроса. Для чего это?

Куда я собирался?

Это вернуло его мысли к Алине., к сцене накануне вечером в ее доме, его угрозе бросить ее и к сообщению, которое так и не пришло. Потом он увидел ее в зале, и там был месье Шаво, который кое-что сделал, и завтра утром он должен отомстить Алине за себя, так что можно распаковывать чемоданы.

Выругавшись, он поднялся на ноги, механически разделся, лег спать и уснул.