— Какого черта это значит? — спросил Стеттон, сразу став серьезным.

Науманн ничего не ответил.

Несколько минут они стояли молча; пес продолжал скулить все громче и громче. Науманн наклонился, залез под кровать, схватил пса за заднюю ногу и вытащил.

И непроизвольно отпрянул при виде страдания в глазах агонизирующего животного.

С морды пса стекала пена, голова моталась из стороны в сторону; скулеж становился все тише и тише, пока наконец не перешел в душераздирающий стон. Все маленькое тело дрожало и вздрагивало.

— Это ужасно, — сказал побледневший Науманн. — Жестоко было так делать. Это ужасно!

Стон стал совсем слабым, и голова едва двигалась.

Выражение собачьих глаз, когда они остановились на двух молодых людях, заставило их содрогнуться. Науманну показалось, что они и в самом деле обвиняли его. Он отвел взгляд.

Скоро все было кончено: лапы животного дернулись, стон прекратился, тело застыло. Науманн огляделся вокруг и услышал слова, вполголоса произнесенные Стеттоном:

— Он умер!

— Бедный парень! — промолвил Науманн с глубоким вздохом. И добавил: — Но бог знает, как я рад, что это не я!

— И теперь возникает вопрос, — подхватил Стеттон, но шутливый тон не мог скрыть дрожь в голосе, — кто Делал тартинки?

Наверное, нет ничего труднее, чем простить и забыть чью-то преднамеренную, заранее обдуманную попытку отнять у вас жизнь.

Можете себе представить чувства Фредерика Науманна, когда он обнаружил, что женщина, которую он и так уже ненавидел, пыталась лишить его жизни. Его ненависть возросла вдесятеро и подкреплялась еще и страхом.

Он поклялся отомстить мадемуазель Солини; когда же Стеттон выразил сомнение в том, что именно она покушалась на его жизнь, ссылаясь на отсутствие доказательств, Науманн не смог удержаться в рамках приличия, хотя тут же извинился.

Однако он сразу же начал искать доказательства, и притом вполне обдуманно. Бумагу, в которую была завернута коробка и саму коробку, в которой еще оставалось четыре тартинки, он закрыл в шкафу. Затем спустился вниз поискать консьержа, в надежде узнать у него подробности о посыльном, который доставил пакет.

Но старый Шанти не только плохо видел и слышал, но еще и помнил очень мало.

Посыльный был мужчиной или женщиной? Мужчиной.

Он был в униформе? Шанти не знал.

Мужчина или мальчик? Он не уверен.

Как он выглядел? Услышав такой вопрос, консьерж окончательно растерялся, он знал только, что вроде бы это был мужчина.

Какой дорогой пошел посыльный, передав пакет? Он вышел за дверь. После этого единственно определенного ответа, который он получил, Науманн потерял терпение и ушел, оставив Шанти, сидевшего на своем стуле около двери вестибюля, беспомощно хлопать глазами.

Было уже более трех часов пополудни, поэтому Науманн, в первый раз за этот день, поспешил к своему рабочему столу в миссии. Он торопился, работал небрежно и все-таки был занят до шести часов. Потом он отправился в отель «Уолдерин» обедать со Стеттоном.

Весь вечер у себя в комнате он обдумывал, как найти улики. Единственное, что он решил сразу: он не станет обращаться за помощью в полицию.

Во-первых, они вряд ли сумеют ему помочь; во-вторых, конечно, не помогут, пока ими командует Дюшесне; и наконец, если он окажется связанным с еще одним сомнительным эпизодом, то, вероятнее всего, это кончится для него отзывом в Берлин. Вот если он добьется успеха и сумеет доказать вину мадемуазель Солини, тогда дело другое; он должен увидеть, как она будет наказана за свои преступления, он приложит для этого все силы и ни перед чем не остановится.

Но как получить доказательства? С посыльным ничего не выйдет, поскольку Шанти вообще его не помнил.

Можно бы сделать химический анализ тартинок, проследить, где и кому продавался яд, но это долгий путь, к тому же только полиции доступно провести такое исследование с обоснованной надеждой на успех.

Значит, остаются пакет, сама коробка и записка. Если бы он мог попросить помощи у полиции! Несомненно, при всем своем уме мадемуазель Солини не могла скрыть все следы.

Науманн был абсолютно убежден в ее вине, как будто видел все собственными глазами. При этом он был также убежден, что мадемуазель Жанвур не имела с этим ничего общего. И был полон решимости спасти девушку. Как — другой вопрос.

Очевидно, мадемуазель Солини не приходило в голову, что и он, между прочим, может угрожать ей, если она решилась провести столь смелое и едва не удавшееся покушение на его жизнь. Но теперь мосты сожжены. Она объявила войну, и его единственный шанс в том, чтобы оказать достойное сопротивление.

Ворочаясь всю ночь на постели, он продумал тысячи вариантов, пока не почувствовал, что засыпает от усталости.

На следующее утро он проснулся с единственной мыслью: надо спасти Виви. Если бы он смог увидеть ее и поговорить с ней, она, быть может, поверила бы ему.

Он хотел было позвонить ей и просить встретиться с ним в ресторане во время ленча, но потом решил действовать в открытую. Он подождал до одиннадцати часов и, не в силах справиться с нетерпением, взял такси до дома номер 341 на Аллее.

Он почти не сомневался, что мадемуазель Солини не позволит ему увидеться с девушкой, но, возможно, пожелает увидеться с ним сама, чтобы, чувствуя себя неуязвимой, поинтересоваться со своей насмешливой улыбкой, написал ли он Василию Петровичу. В этом случае ему ничего не останется, кроме как проглотить ее полное пренебрежение к себе, а затем… ну, там видно будет. Можно представить, какие усилия ему придется приложить, чтобы быть учтивым с нею.

На его счастье, мадемуазель Солини не было дома.

О чем в дверях сообщил ему Чен.

— А мадемуазель Жанвур?

— Я посмотрю, месье. Пройдите, пожалуйста, в гостиную.

Через несколько минут Чен вернулся и доложил, что мадемуазель Жанвур в своей комнате и скоро спустится. Науманн вздохнул с облегчением. Он не успел еще настроиться на долгое ожидание, как дверь отворилась и на пороге появилась Виви. Она была одета в серое свободное домашнее платье, перехваченное в талии поясом. Он подумал, что никогда еще не видел ее столь очаровательной.

— Рада видеть вас, месье, — приветствовала его Виви, протягивая руку. В ее манере угадывалось плохо скрытое любопытство с оттенком настороженности.

— И удивлены, конечно, — отозвался Науманн, склоняясь к ее руке.

— Может быть… немного, — призналась девушка, улыбаясь. — Вы так редко у нас бываете, что это становится чем-то вроде события.

— И, как правило, неприятного события, — сказал Науманн, пододвинув стул ей и сев на другой. — Как позавчера, например. Я понимаю, это было непростительно… Я должен был сначала прийти к вам…

— Нисколько, — возразила Виви, обретая свою естественную непринужденность. — Вы были очень добры и заботливы, месье Науманн; и если я еще не поблагодарила вас, то делаю это теперь. Только это невозможно.

— Вы имеете в виду, невозможно принять мое предложение?

— Да-

— А почему?

— Разве так уж необходимо опять перечислять причины?

— Нет. Я не знаю, почему я спросил. Ведь я не имею права надоедать вам.

— Вы не надоедаете мне, месье.

— Явно надоедаю.

— Извините меня… это не так… вы не должны так говорить. — Глаза Виви неотрывно глядели в его глаза.

После короткой паузы она непроизвольно добавила: — Вы очень хорошо знаете, что вы — единственный мой друг в Маризи.

Науманн улыбнулся:

— В это трудно поверить.

— И тем не менее это правда.

— Вы обращаетесь со мной не как с другом, хотя я и вправду им был.

— Я обращаюсь с вами не как с другом? — горячо вскричала Виви. — Это вы плохо обращаетесь со мной.

Вы ни разу не зашли навестить меня, а что я могла сделать? Однажды — вы помните? — я подумала, что мы Действительно собираемся стать друзьями. В тот день, когда вы обещали больше ничего не говорить об Алине.