Науманн прервал его:

— Хорошо. Положите на стол и идите. Я занят.

Когда консьерж вышел с выражением удивления на глупом лице, — потому что никогда прежде он не покидал комнату Науманна, не услышав хотя бы нескольких приветливых слов и не получив значительных чаевых, — Науманн опять откинулся в кресле, чтобы начать забывать. Он тешил себя надеждой, что это будет нетрудно.

«Какого черта я сижу как на иголках? — подумал он. — Через неделю я даже не вспомню ее имени».

Потом, спохватившись, что уже далеко за полдень и в миссии его ожидает огромный объем работы, он поднялся, чтобы сменить одежду, которая запачкалась, пока он бродил за городом. Он повязал галстук и подошел к шкафу, чтобы взять пальто и жилет. В этот момент его взгляд упал на пакет, оставленный консьержем на столе.

— Однако что бы это могло быть? — пробормотал он, отыскивая нож, чтобы разрезать бечевку.

Под бумагой оказалась серая картонная коробка. Он снял крышку и с удивлением обнаружил небольшой розоватый конверт, положенный поверх какой-то выпечки.

На конверте мелким округлым почерком было написано: «Месье Фредерику Науманну».

Он вскрыл конверт и вынул небольшой листок почтовой бумаги, на котором было написано следующее:

«Дорогой месье Науманн!

Если прошлым вечером я обидела Вас, прошу простить меня, но что могла я сделать? Возможно, Вы скажете, что я действовала из глупой гордыни, и это будет правда.

Не думайте, что я недооцениваю Вашу дружбу или что она мне не дорога. Но Вы не должны больше приходить в дом мадемуазель Солини, умоляю Вас — это делает меня несчастной.

А в коробке — мое предложение мира, месье. Вот видите, я не забыла счастливый час, который Вы мне однажды подарили. И всегда буду Вашим другом.

Виви Жанвур».

Науманн перечитал записку три раза и много-много раз с чувством прижимал ее к губам. Как это похоже на Виви! Его Виви! Потому что она должна быть его — он клянется. Он забыл все свои обеты забыть ее.

И хотя было бы слишком самонадеянно думать, что она любит его, ей, очевидно, была важна и дорога его дружба. Да, она просила его не приходить, не навещать ее, но ведь это вполне естественно, учитывая враждебные отношения между ним и мадемуазель Солини.

Он открыл коробку с ее «мирным предложением». Это была полудюжина абрикосовых тартинок, точь-в-точь таких же, как те, что они ели, когда он был у них на чае, и про которые она сказала, что сделала их сама.

Это, сказал он себе с улыбкой, даже больше похоже на Виви, чем записка. Он видел мысленно ее белые маленькие ручки в муке, слегка наморщенный от усердия лоб.

Тартинки, с их тонкой коричневой корочкой и красновато-янтарной ягодой, лежали двумя аккуратными рядами. Науманн ничего не ел с той поры, как ранним утром торопливо позавтракал в дешевой забегаловке.

Двумя пальцами он взял одну из тартинок, чувствуя себя так, словно исполнял какой-то обряд любви.

Он уже поднес тартинку ко рту, когда раздался громкий стук в дверь. Обряд любви был прерван на взлете.

Науманн повернулся, крикнул «Войдите!» и поспешно положил тартинку обратно в коробку.

Это был Ричард Стеттон, который заскочил, как он с первых же слов заявил, просто так, поразвлечься. Увидев, что Науманн без пиджака, Стеттон заинтересовался, не слишком ли тяжело трудолюбивому молодому дипломату до середины дня оставаться в постели.

— Мой дорогой друг, — ответил Науманн, провожая гостя к креслу, — мне доставляет удовольствие сообщить тебе, что я поднялся сегодня ровно в шесть утра. Так что прости великодушно.

Стеттон взял сигарету из коробки на столе и удобно расположился в мягком кресле.

— Простить? — насмешливо спросил он. — Никогда.

Во-первых, я этому не верю. Во-вторых, если ты действительно встал в шесть часов утра, то это лишь доказывает, что ты — сумасшедший. Что бы, черт возьми, это значило?

— Ничего. Я вышел прогуляться.

— Прогуляться? — недоверчиво протянул Стеттон.

— Конечно. Это же самое лучшее время дня.

— Да — для сна. Однако я нахожу этот предмет разговора утомительным. А что насчет нашего друга Дюшесне? Он все еще стремится причинить тебе неприятности?

— Нет, с тех пор как имел маленький разговор с принцем, — ответил Науманн, пожимая плечами. Он стоял перед зеркалом, застегивая жилет. — Об этом можешь не беспокоиться, все улажено.

— Похороны Шаво завтра утром.

— Да? Ты собираешься?

— Еще не решил. Не пойму, должен я идти или нет.

Стеттон встал с кресла, подошел к столу и, выбросив окурок в пепельницу, достал из коробки следующую сигарету.

— Эй! — вдруг воскликнул он. — Что это? Устраиваешь холостяцкий чай?

Науманн повернулся и увидел, что друг с любопытством взирает на коробку с абрикосовыми тартинками.

— А… это, — ответил он несколько сконфуженно, — ну… это что-то вроде подарка.

— И сотворен он, как я предполагаю, специально для твоего потребления чьими-то прекрасными ручками, не так ли? Кто эта леди?

— Мадемуазель Жанвур, — ответил Науманн. — Но, знаешь ли, это совсем не твое дело.

— Какого лешего? — Стеттон смотрел на него с удивлением. — Виви, а? Предположим, я возьму вот эту.

— Предположим, не возьмешь, — возразил Науманн и выхватил коробку.

Стеттон пожал плечами и вернулся в свое мягкое кресло:

— Ладно, ешь сам свои тартинки, я потребляю их сотнями, и после короткой паузы продолжил с ухмылкой: — Клянусь Юпитером, я знаю, в чем дело.

Знаю, почему ты так осторожничаешь с ними. Ты осел, Науманн.

— О чем ты?

— О тебе. О тебе и твоем богатом воображении. Впрочем, тебя можно понять. Осторожность не бывает излишней. Ты совершенно прав. Поскольку тартинки прибыли из дома номер 341, они могут быть отравлены.

Тон у него был жутко саркастический. Когда Науманн, взяв одну из тартинок, поднес ее ко рту, Стеттон вскричал в притворном ужасе:

— Ох, смотри… она убьет тебя.

— Не дури, — сухо ответил Науманн, но рука его застыла на полпути ко рту, совсем как после стука Стеттона в дверь.

Одно мгновение он молча смотрел на друга, потом медленно вернул тартинку в коробку и поставил ее на полку платяного шкафа.

Стеттон весело рассмеялся.

— Ей-богу, ты поверил! — воскликнул он. — Пусть меня повесят, если этот человек действительно не поверил!

Науманн оставил это восклицание без ответа. Он остался стоять возле открытой дверцы гардероба, глядя на гостя с таким видом, будто обнаружил, что ему есть о чем подумать. Он стоял так целую минуту. Стеттон, продолжавший ликовать, восклицать и вообще всячески веселиться, наконец спросил его:

— Послушай, неужели ты всерьез поверил в такую возможность? Не будь ослом, я же пошутил.

— Может быть, это и не шутка, — медленно ответил Науманн. — Ты не понимаешь, поскольку не знаешь всех обстоятельств.

Он еще постоял в задумчивости, потом вдруг взял розовый конверт, достал из него записку и, протягивая ее Стеттону, спросил:

Тебе не случалось видеть почерк мадемуазель Жанвур?

Стеттон взял записку и прочел ее, продолжая ухмыляться. Потом вернул листок:

— Похож, но сказать с уверенностью не могу. Мне не приходилось видеть ничего, кроме ее подписи. Но… лучше быть осторожнее… бумага, знаешь ли, тоже может быть отравлена.

Науманн не обратил внимания на это шутливое замечание.

— Нет, не может быть, — пробормотал он, нахмурясь. — Не может быть.

С минуту он стоял, рассматривая записку, потом его лоб разгладился. Он с решительным видом подошел к столу, поднял телефонную трубку и попросил его дать ему номер домашнего телефона мадемуазель Солини.

Стеттон, который начал понимать, что его друг, по той или иной причине, относится к делу серьезно, сидел и молча слушал. Науманн вступил в перепалку с несколькими операторами, но в конце концов получил желанный номер. На том конце провода отозвался голос, который он, как ему показалось, узнал.

— Да, это резиденция мадемуазель Солини. Что вам угодно?