— Мне бы подлечиться, господа хорошие! — Тряхнул себя за грудки дрожащими руками Федор. — Сгорю чичас синим огнем… Вот ей-ей — сгорю!

— Да налейте же ему, Дорофей Федорович! — снизошел к мольбам дворника старик-профессор. — Я в буфете на полке початую поллитру белой видел…

— Обойдется! — отрезал капитан. — Буду я еще пьянь всякую беленькой угощать…

— Послушайте совета бывалого человека, к тому же и врача! — посоветовал Лазарь Евстафьевич. — В таком состоянии вы от него ничего не добьетесь, батенька — у него мозги сейчас только в одном направлении работают — как бы поскорее опохмелиться. Там на глаз не больше мерзавчика осталось — как раз для такой надобности.

— Ох, и добрый вы человек, Лазарь Евстафьевич! — покачал головой милиционер. — Я б таких деятелей в зародыше давил…

— Батюшка, кормилец, не дай пропасть загубленной душе! — чувствуя слабину, заныл Епанчин.

— Какой я тебе батюшка? — усмехнулся в бородку Лазарь Евстафьевич. — Дорофей Петрович…

— А! — отмахнулся капитан, уступая просьбе доктора. — Пусть его!

После слов капитана дворник кинулся к буфету. Вылакав в один присест остатки водки, Епанчин смачно крякнул и поставил на место пустую тару. Приосанившись, он отер заскорузлыми пальцами жиденькие усы и произнес:

— Премного благодарствую! Спасли, вот ей-ей спасли!

— Хорош трепаться! О деле давай! — вернул дворника с небес на землю капитан.

— Со всем прилежанием! — После опохмела дворник слегка «поплыл». — Значица этот фрукт к Хвостовской не один приезжал — тут их целая шайка-лейка собиралась.

— Чем занимались?

— Как чем? Вертеп, он и есть — вертеп.

— Кроме этого?

— Да кабы знать? — развел руками дворник. — Хотя…

— Ну? — Дорофей Петрович не давал дворнику расслабиться.

— Было еще: как переебутся, так песни горлопанить начинают. Все бы ничего — вон в домкоме товарищи тоже часто собираются, да глотки без толку дерут…

— Ты хер с яичницей не путай! — возмутился Дорофей Петрович. — Пролетарские песни это тебе фунт изюма!

— Да я что? — развел руками дворник. — Я к домкомовским песнопениям с понятием! Там все ясно: «прощайте товарищи, заря коммунизьма»… А эти ж, — Епанчин махнул рукой в сторону закрытого простынёй мертвеца, — не по-русски завывают! Да так, что мурашки по шкуре величиной с курячия яйцо друг за дружкою бегуть… Да еще вонища эта, как от помойки с протухшей требухой…

— Что еще за вонища? — поинтересовался капитан.

— Въедливая такая вонища, — охотно пояснил дворник. — Мне сколь раз жильцы жаловались: думали, можа ворона какая в печной трубе издохла? Ан нет, я и трубочиста — Митрича пытал — чисто все! А вонь нет-нет да и проявиться, и аккурат, когда контры эти кота за хвост тянуть начинають…

— Какого кота? — не понял Дорофей Петрович.

— Ну ить песняка давить…

— Так и говори, гнида! — разозлился блюститель закона. — И в контры погоди записывать — все ж немаленький человек… — Дорофей Петрович запнулся, вспомнив о жутком «щупальце» замнаркома. — Ну, в общем, был немаленьким… — комкано добавил он.

— Да, еще вспомнил, — радостно заявил Епанчин, — свечи они жгли безмерно, да всё черные, как деготь!

— А ты откуда прознал? — прищурился капитан. — Или с ними горлопанил?

— Да упаси Господь! — дворник в очередной раз размашисто перекрестился. — Я как-то водосток чинить полез — два пролета ветром сорвало… Вот туточки: рядом с энтим окошком. Лестницу поставил, да и в окошко-то заглянул…

— Врешь, небось, что чинить полез, — усмехнулся Дорофей Петрович. — Они же, сам говорил, свечи ночью жгли. А чтобы ты ночью полез водосток чинить, ну не в жизнь не поверю!

— Ну, бес попутал, товарищ начальник, — нехотя признался Епанчин. — Любопытно мне стало, чем это они тут занимаются… Вот я, стал быть, одним глазком…

— Ну?

— А у них весь пол всякими фигурами богомерзкими измалеван, и свечей аспидных прорва…

— Какой пол? — спросил милиционер. — Этот?

— Знамо этот, — кивнул дворник. — Вот аккурат на том самом месте, где большой ковер лежит и намалевано было.

— Ну-ка, подь сюда, — произнес капитан, ухватив указанный ковер за один из углов, — пособи!

Вместе с дворником они ловко отвернули часть ковра в сторону.

— Во! — довольно воскликнул Епанчин. — Я же говорил!

Под ковром на старом паркете действительно обнаружились странные рисунки, изрядно залитые черным плавленым воском.

— И чего это? — шумно почесал лысую голову капитан.

— А это, батенька, так называемая пентаграмма, — «просветил» присутствующих Лазарь Евстафьевич, с любопытством разглядывающий «творчество» народных умельцев.

— А зачем она нужна, эта самая пентрагама? — спросил профессора Дорофей Петрович, охватывая взглядом большой круг с вписанной в него пятиконечной звездой.

— Ну, некоторые личности считают, что при помощи определенных обрядов и заклинаний, использующих пентаграмму, можно призвать в наш мир потусторонние силы…

— Ага, понял — секта! — прямолинейно заявил милиционер. — Сатанисты?

— Свят-свят-свят! — мелко перекрестился дворник Епанчин. — Я же говорил: непотребства чинят!

— Возможно, что и сатанисты, — подтвердил предположение капитана Лазарь Евстафьевич. — Вы как хотите, милейший Дорофей Петрович, а мне пора. Разрешите откланяться. И жду тело у себя.

— Привезем всенепременнейше, уважаемый Лазарь Евстафьевич! — заверил профессора капитан. — Ну и вы о справочке не забудьте!

В отделении Дорофей Петрович первым делом вызвал к себе лейтенанта Петракова — настырного и пронырливого опера, самого толкового в отделе сыскаря.

Лейтенант, приоткрыв дверь в кабинет капитана, поинтересовался:

— Вызывали, Дорофей Петрович?

— Да, Сергей, проходи.

— Есть проходить! — задорно тряхнув рыжеватым, слегка кучерявившимся чубом, произнес лейтенант, просачиваясь в кабинет начальника.

Усевшись на стул, Сергей вопросительно взглянул на капитана.

— Вот что, Сереж, — произнес Дорофей Петрович, — нужно собрать информацию на одну гражданку — Пелагею Хвостовскую, проживающую по Дровяному переулку восемь… Будет здорово, если сумеешь накопать информацию и на её мамашу. Есть подозрение, что на её квартире собиралась секта, действующая не один год. Пошуруй в старых архивах… Я понимаю, что почти ничего не осталось, — жестом остановил невысказанные лейтенантом возражения капитан, — но ты уж постарайся! Я знаю, ты можешь. Допроси дворника Епанчина — он говорил, что мать Хвостовской была «на карандаше» еще у царской полиции за те же прегрешения… В общем, действуй. Сыскать бы нам эту Пелагею, да тряхнуть хорошенько!

— Я постараюсь, Дорофей Петрович, — кивнул Сергей. — Есть у меня на примете старичок один старорежимный… Жандармским архивом в свое время ведал… Занимательный старикашка, повезло — не пришибли в семнадцатом, и после выкрутился — по старости не тронули… Деду чуть не сотня, а память… Мы с его помощью картотеку бандитскую картотеку восстанавливали. Помните?

— А, ты о Полобухине Викентии Поликарповиче что ль? — вспомнил капитан. — Живой еще?

— Живой, — подтвердил лейтенант, — и помирать, по-моему, не собирается.

— Вот-вот, поспрошай, — одобрил Дорофей Петрович. Мало ли, чего старый контрик вспомнит…

Престарелый архивариус жандармского управления Полобухин Викентий Поликарпович незаметно доживал остаток своих дней в цокольном этаже разваливающегося от ветхости барака, стоящего в самом конце бывшего Собачьего тупика, ныне носящего громкое название «тупика рабочих баррикад». Добраться до тупика Петракову удалось только к вечеру, когда садящееся багровое солнце, разрисовало улицу длинными причудливыми тенями. Едва ступив с дощатого тротуара в подворотню Собачьего тупика, лейтенант вляпался в свежий, еще дымящийся, конский каштан, который не заметил в сгущающихся сумерках.

— Твою качель! — выругался опер, разглядывая уханьканные штиблеты. — Угораздило же! — Он судорожно принялся шаркать ногой по пыльной земле, стараясь очистить подошву от «ароматной мины».