— Похоже, пахан действительно соскочил с крючка, — решил Квазимодо. — А я, балбес, сомневался! Пахан дело знает! Теперь бы еще избавиться от колдуна… Вот только как? Тут человечек нужен особый. Знающий. Наподобие колдунишки Снулого… Вот только где такого взять? Вопрос… Стоп, а ведь есть у него человечек! Не сказать, чтобы совсем уж знающий, но направление верное указать может. Чудак [42], крыса университетская. Вроде бы даже настоящий то ли доцент, то ли профессор. С этим чудаком Квазимодо пересекся на почве такого же страстного увлечения старинными монетками, как и у него самого. Выменял как-то раз Квазимодо у старого профессора редкий гривенник 1741-го года, коего не хватало для полной коллекции серебряных монет правления Иоанна VI Антоновича (к слову, формально правившего чуть больше года). Свел горбуна с профессором один барыга, так же промышлявший на ниве нумизматики. Свел да и свел, вот только не закончилось знакомство со стариком-профессором, после удачной сделки с гривенником. Старичок тот, даром, что научным светилом местного разлива оказался, при первой встрече с горбуном, едва лишь взглянув краем глаза на «синеву» рук уголовника не стал вопить «подите прочь милейший» (чего уж греха таить, как многие до него), а тут же выдал «когда, за что, как и где топтал зону» Квазимодыч, кто «по жизни» и «по рангу». Оказалось, что тщедушному седовласому чудачку тоже довелось «тайгу понюхать» и «зону потоптать» попав в свое время в хваткие «ежовые рукавицы» и пройдя сквозь кровавые «сталинские жернова». И по фене профессор ботал как заправский сиделец, чему горбун несказанно изумился.

— Эх, милейший Тимофей Павлович, — качая головой на тонкой морщинистой шее, вещал горбуну профессор, переходя с языка коробейников-офеней на обычную речь, — да, чтобы вам было известно, я, батенька, не одну монографию на это счет издал! Да чтоб вы знали, что небезызвестный Владимир Иванович Даль изучал со всем прилежанием язык офеней. А нам, скромным труженикам от науки, к тому же не одну пятилетку баланду хлебавших, это и вовсе не зазорно!

Так и сошлись накоротке такие, в общем-то, разные люди: профессор археологии Дмитрий Михайлович Крылов и правая рука областного положенца Хобота матерый уголовник Квазимодо — «в миру» Сапрыкин Тимофей Павлович. Встречались они довольно часто, Дмитрий Михайлович оказался редкостным знатоком в области нумизматики, и горбун, заполучив очередную раритетную «полушку», мчался к профессору для консультации, прихватив в качестве благодарности за услугу какую-нибудь дефицитную мелочь: деликатесный хавчик или хороший дорогой алкоголь. Сиживали они, бывало, с Крыловым до самого утра, попивая настоящий (не «одесского разлива») «Хеннесси» и вспоминая прошедшую лагерную молодость. Бывало, «чифирили» по старой памяти, вызывая тем самым у профессора сентиментальную ностальгию.

Имелось у Дмитрия Михайловича Крылова помимо страсти к редким монеткам еще одно увлечение — собирал престарелый профессор археологии еще и раритеты, тем или иным способом связанные с разнообразными религиозно-мистическими культами: ножи для жертвоприношений, ритуальные маски, шаманские бубны и прочую (с точки зрения Квазимодо) хрень. Хотя, припоминая давние лагерные события связанные с колдовским наузом, горбун соглашался с чудаком, что во всей этой хрени, может, и есть что-то стоящее. Особой гордостью профессора считались три древних гримуара 16-18-х веков. Один из которых Дмитрий Михайлович приобрел с подачи того же Квазимодо, во времена, когда Хобот «землю рыл» в поисках потерянной книги с Колывановского погоста. Шерстил, упустивший книгу, авторитет всех антикваров и старьевщиков в области. Все надеялся, что всплывет где-нибудь, вожделенный раритет, но натыкался, то на очередное «фуфло», то на фолианты, представляющие, разве что историческую ценность. Квазимодо, прекрасно осведомленный об увлечении профессора, подкидывал ученому приятелю «наколки» на обнаруженные во время поисков книги древности, за некоторые из них хватался Дмитрий Михайлович, что называется обеими руками. Так и длилось их взаимовыгодное сотрудничество к общему удовольствию. Вот к этому-то чудаку-профессору и надумал обратиться за помощью горбун. Знал Дмитрий Михайлович обо всяком таком непонятном, колдовском и мистическом в силу увлечения несказанно много.

«Может и подскажет чего», — подумав, решил Квазимодо, укладывая в сумочку дефицитную копченую колбаску, рыбку красную, пару баночек икорки и бутылку армянского коньяка «Ноев Ковчег» 70-летней выдержки.

Эту бутылку, никогда не поступающего в продажу, а разливающегося лишь по спецзаказу, коньяка, Квазимодо берег для особого случая. Выходит, наступил… Через полчаса горбун уже крутил ручку устаревшего дореволюционного механического звонка с почти истершейся надписью через «ять» — «поверните». Ну не признавал пожилой профессор археологии электрических, как он говорил, бездушных звонков. За дверью что-то негромко тренькнуло.

— Иду-иду! — послышался слегка надтреснувший старческий голос.

Дверь, сдерживаемая цепочкой, немного приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянул старый профессор.

— Дмитрий Михалыч, наше вам, с кисточкой! — Квазимодо поприветствовал старика, «скорчив» добродушную улыбку на лице.

— Тимофей Павлович, милейший, какими судьбами? — узнав гостя, расплылся в ответной улыбке старик, продемонстрировав желтоватую вставную челюсть. Он прикрыл дверь, скинул цепочку. — Проходите, не стесняйтесь! — Пропуская горбуна в квартиру, произнес Крылов. — Давненько не навещали старика! — попенял он уголовнику, запирая за ним дверь.

— Да все недосуг было, — максимально вежливо ответил Сапрыкин, стараясь не сбиться на феню. Именно с помощью профессора матерый сиделец Квазимодо научился общаться не на махровом уголовном арго, как любил называть феню профессор, а на обычном человеческом языке. — Дела, Дмитрий Михайлович, требуют полной отдачи!

— Ну, вы не забывайте старика! Захаживайте почаще! — искренне попросил старик, растерявший за долгую жизнь всех родных, близких и дальних, переживший собственных детей, не сумевших подарить ему внуков. Одиночество страшный бич, особенно для стариков.

— Всенепременнейше, Дмитрий Михайлович! — уверил профессора Квазимодо.

— Вы как, по делу? — поинтересовался профессор. — Что-то стоящее на горизонте замаячило?

— Нет, в этот раз ничего стоящего не попалось! — развел руками горбун. — Я так, проведать зашел… Ну и проконсультироваться, заодно, по одному очень необычному вопросу… — туманно произнес Квазимодо.

— Необычному? — оживился профессор, потерев друг о друга сухонькие ладошки. — Очень интересно! Я люблю все необычное! Да что же мы у дверей-то стоим? — опомнился Дмитрий Михайлович. — Не возражаете, если мы как обычно, на кухне?

— Буду только рад! — ощерился (по-другому страшную гримасу, выдаваемую Квазимодо за улыбку и не назвать) горбун. — Я тут децал хавчика притаранил… — сбился на жаргон Квазимодо.

— Ага, буклянка с мешочком! [43] — в том же духе ответил профессор.

— Косяк, Дмитрий Михайлович! — огорченно осознал ошибку горбун. — Опять сбился!

— Ну, не скажите, милейший, я помню первую нашу встречу… Если бы не мой печальный опыт, то вас без переводчика и не понять простому обывателю. В нужном направлении двигаетесь, батенька! Пойдемте на кухню, заценим ваш хавчик…

Старик шаркающей походкой повел гостя на кухню. Едва Квазимодо начал выкладывать на стол разносолы, в прихожей вновь раздался треск допотопного звонка.

— Ох, ты! — спохватился профессор, бросив быстрый взгляд на массивные резные часы. — Забыл совсем: ко мне тут для оценки должны складишок нательный Елизаветинских времен для оценки принести… Это много времени не займет.

— Не переживайте, Дмитрий Михайлович, я подожду, — не прекращая выкладывать на стол принесенную снедь, заверил профессора Квазимодо. — Дела — они прежде всего! Я понимаю!