— Ты бросаешь мне вызов? — вскричал он в гневе.
Сатир не испугался:
— Я не имел такого намерения, но горжусь своей музыкой и не боюсь ни с кем соревноваться. Даже с тобой, о Лучезарный.
— Бросать вызов богу — очень опасно, ведь если ты выиграешь, то обретешь безмерную славу. И наказание, в случае если проиграешь, должно оказаться соответствующим.
— Каким же оно будет?
— Я сдеру с тебя кожу живьем. И сделаю это собственными руками. — Проговорив это, Аполлон показал Марсию очень острый кинжал из чудесного металла, ослепительно блестевший.
— Прости, о Лучезарный, — возразил сатир. — Но как я могу быть уверен в том, что суд будет беспристрастным? Ты ведь ничем не рискуешь. А я рискую жизнью, мне грозит страшный конец.
— Нас рассудят девять муз — верховные божества гармонии, музыки, танца, поэзии, — покровительницы самых высоких проявлений, единственные, кто может сопрячь мир смертных с миром бессмертных. Их количество нечетно, а посему ничьей не выйдет.
Марсия столь увлекла возможность соревноваться с богом, что он ни о чем другом не подумал и принял условия поединка. Или, быть может, бог, ревностно относившийся к своему искусству, отнял у него разум. Соревнование состоялось на следующий день, с наступлением вечера, на вершине горы Аргей, белой от снега.
Первым выступил Марсий. Он поднес к губам флейту из тростника и заиграл самую сладостную и звучную мелодию. Птичьи трели умолкли, даже ветер стих, и на леса и луга опустилась полнейшая тишина. Лесные создания восхищенно слушали песнь сатира, чарующую музыку, в который были заключены их голоса, все звуки и шорохи леса, серебряное журчание водопадов и звон капель в пещерах, трели жаворонков и плач птицы-зорьки. Эхо многократно усилило и отразило песню на просторах огромной одиноко стоящей горы, и мать-земля дрожала от него до самых сокровенных своих глубин.
Флейта Марсия издала последнюю пронзительную, высокую ноту, угасшую в завороженной тишине.
И тогда настал черед Аполлона. Его фигура была едва различима в пылающем сиянии заката, в руке бога вдруг появилась кифара, пальцы легли на струны, и с них сорвался звук. Марсий знал голос кифары и понимал: у его флейты больше красок, больше тонов, больше пронзительности и глубины, — но инструмент бога содержал все это в одной-единственной струне — это и гораздо больше. Из-под пальцев Аполлона полились рокот моря и грохот грома — с такой мощью, что гора Аргей задрожала до основания, а с крон деревьев с шумом слетели целые стаи птиц. Как только гул угас, задрожала еще одна струпа, потом еще одна, потом еще одна, их голоса смешались, слились в стремительное, страстное дыхание, соединились в хор, звучавший с удивительной ясностью, с величественной силой. Новые звуки пускались вдогонку за предыдущими, а потом сливались воедино, все быстрее и быстрее, переливаясь, как серебряные струи, и слышался в них глубокий голос рога и сияющие всплески высоких нот.
Сам Марсий стоял, околдованный, темные глаза его наполнились слезами, в них застыло удивление и восхищение. Музы без колебаний присудили победу Аполлону. Все, кроме одной, Терпсихоры, покровительницы танца. Ее тронула участь лесной твари, и она не стала присоединять свой голос к голосам подруг, не побоявшись бросить вызов лучезарному богу. Однако ей не удалось избавить от жестокого наказания того, кто посмел вступить с Аполлоном в святотатственное состязание.
Внезапно за спиной бога появились два крылатых гения, схватили Марсия и привязали к большому дереву, а потом опутали ноги, чтобы он не сбежал. Напрасно сатир просил о пощаде. Аполлон спокойно и методично освежевал его, живого, невзирая на крики, — содрал человеческую и козлиную кожу и оставил, обезображенного, истекающего кровью, в лесу, на съедение диким зверям.
Каким образом его сухая шкура оказалась висящей в пещере над источником, носящим имя Марсия, неизвестно; быть может, это всего лишь умелая подделка, автор которой сшил вместе человеческую и козлиную кожу. Но история все равно ужасная, мучительная, и у нее может быть лишь один смысл: боги ревностно относятся к своему совершенству, красоте и бесконечному могуществу. Одна только мысль о том, что кто-то может хотя бы приблизиться к ним, омрачает их и заставляет изобретать ужасные кары для того, чтобы расстояние между ними и человеком навсегда осталось непреодолимым. Однако если дело обстоит так, значит, они боятся, искра разума в нашем хрупком и смертном существе пугает их, наводит на мысль о том, что однажды — быть может, очень не скоро — мы станем подобными им.
На плоскогорье истории цвели пышным цветом, как маки, от которых становились красными луга и склоны холмов; во многих рассказывалось о Мидасе, царе Фригии, попросившем бога Диониса превращать в золото все, чего он касался, и в результате чуть не умершем от голода. Бог забрал у него пагубный дар, но сделал так, что у Мидаса отросли ослиные уши, в память о нелепой просьбе, — этот недостаток царь скрывал под широким колпаком, и знал о нем только цирюльник, но никому не должен был рассказывать, под страхом смерти. Тайна казалась бедняге столь огромной и так жгла язык, что ему страшно хотелось кому-нибудь ее доверить. Он не мог этого сделать, потому что хорошо знал — передаваясь из уст в уста, она вскоре достигнет ослиных ушей царя, и тогда цирюльник решил поведать ее земле. Выкопал ямку на берегу реки и пробормотал в нее: «У Мидаса ослиные уши», — после чего зарыл ее и осторожно убрался восвояси. Однако из ямки вырос тростник, который при каждом дуновении ветра шелестел: «У Мидаса ослиные уши…»
Рассказывают еще одну историю о царе Мидасе. Жил-был один селен, [2]состоявший в свите Диониса и обладавший удивительными знаниями, но заставить его поведать свои секреты представлялось возможным лишь одним способом — угостив его вином, до которого он был большой охотник. И тогда Мидас подмешал вино в воду источника, а селен выпил ее столько, что опьянел, и Мидасу удалось его связать и держать при себе до тex пор, пока тот не рассказал все свои секреты.
Ясно, что в армии в ту нору царил совершеннейший покой. Никто ни о чем не беспокоился, враг не показывался в поле зрения, а жалованье платили аккуратно. Поэтому оставалось время на басни. Однако сто с лишним тысяч человек не могут передвигаться незаметно. И вскоре произошли тревожные события, предвестники того, что поход пробудил огромную силу и разозлил ее. Великий царь в Сузах наверняка обо всем узнал.
5
Я спрашивала себя, сколько же историй живет в деревнях всего мира — о царях и царицах, о бедных крестьянах, о таинственных лесных и речных существах. Везде, где живут люди, рассказывают свою легенду, но лишь некоторые из них могут распространиться по свету, так чтобы о них узнали в других местах. Ксен поведал мне множество историй о своей земле, вечерами, когда мы с ним подолгу лежали рядом после того, как занимались любовью. Он рассказал о десятилетней войне против города в Азии, носившего имя Илион, а потом о царе одного из западных островов, который называл себя Никто, ходил на корабле по всем морям, в битве побеждал чудовищ, великанов и волшебниц и даже спускался в царство мертвых. По окончании путешествия он вернулся на свой остров и обнаружил, что лом его полон чужих людей, расхищающих его богатства и добивающихся его жены. Он убил всех, кроме одного — поэта.
Никто поступил правильно, пощадив его: поэты вообще не должны умирать, ведь они дарят нам то, чем мы без их помощи никогда не смогли бы обладать. Они видят то, что скрыто от нас за горизонтом, словно обитают на вершине высокой-высокой горы, слышат звуки и голоса, каких мы не можем слышать, проживают несколько жизней одновременно, страдая и радуясь так, словно эти жизни реальны. Они испытывают любовь, боль и надежду с остротой, неведомой даже богам. Я всегда была убеждена, что они особое племя: есть боги, есть люди. А есть поэты. Они рождаются тогда, когда земля и небо пребывают в мире друг с другом или когда среди ночи вспыхивает молния и попадает в колыбель младенца, не убивая, а лишь лобзая.
2
В греческой мифологии — старый сатир, наставник Диониса. — Примеч. ред.