— Где вождь? — нетерпеливо спросил костлявый.

— Великий арики Хеухеу-о-Мати занят, — значительно произнес начальник стражи, — вожди четырех прибрежных деревень сейчас советуются с ним в священном доме собраний. Они пришли вместе с воинами, когда солнце стояло, как столб. Быть большому походу, Те Реви Акиту!

Костлявый обрадованно тряхнул головой и, обернувшись к своему отряду, жестом приказал вести пленных в деревню.

Ворота закрылись. Отблески боевых костров заплясали на понурых лицах Тауранги и Гривса.

в которой Тауранги избегает участи раба

«Когда они, наконец, умолкнут?» — с раздражением подумал Генри, услышав, что у него под ухом опять возобновляется монотонный диалог.

С полчаса, а может, и больше охраняющие амбар ваикато ведут за стеной нудный спор о родовом старшинстве. Перечисляя предков, они, как правило, на седьмом или восьмом колене спотыкаются, начинают путаться, спорить, переходят на оскорбления и, наконец, умолкают. Сердито сопя, некоторое время молчат, и Генри мысленно представляет, как гневно хмурятся их темные татуированные лица, как раздуваются широкие ноздри и свирепо косят глаза.

Но паузы недолги. И вот уже в четвертый раз за дощатой стеной раздалось протяжное:

— Когда лодку «Таинуи» тащили через песок от залива Манукау, великий вождь Хаовенуа не мог нахвалиться усердием предка моего Те Каипара…

— Он и мой предок, славный Каипара, — отозвался второй голос.

— Оставим младшего… Его старший сын, — уныло продолжал первый воин, — звался Купаруати…

— Это и мой второй предок Купаруати, -словно эхо, повторил его собеседник.

— У Купаруати было два сына. Итак, младшего пошлем прочь, а старшего из них звали…

Генри стиснул зубы и, стараясь не вслушиваться в бормотание стражников, стал энергично сжимать и разжимать одеревеневшие пальцы. Тауранги лежал неподвижно, не делая попыток сбросить с себя путы. Генри все время казалось, что вот-вот узел развяжется сам собой. Силясь освободить руки, стянутые за спиной, он почти до крови растер кожу у кистей.

А что толку, если бы и удалось распустить узел? Все равно отсюда не вырваться. Когда их вели мимо костров, один из воинов опознал в Тауранги сына ненавистного Те Нгаро, заклятого врага ваикато. Юношу тут же не растерзали лишь потому, что Те Реви Акиту, потрясая ружьем, заявил во всеуслышание, что пленного сына арики он предназначает в дар самому Хеухеу-о-Мати, великому вождю.

Разъяренные воины еще долго горланили возле амбара, осыпая угрозами и проклятиями Тауранги и его племя.

Сейчас через щели в досках можно было видеть, как в деревне догорали последние костры. Почти все ваикато уже разбрелись по хижинам, и только изредка тишину нарушал гортанный клич то ли дозорного, то ли просто неугомонного вояки, чей пыл не умерила ночная прохлада.

Из разговоров стражи Генри понял, что Хеухеу-о-Мати уже сообщено о пленных и что, едва кончится военный совет, он пожалует сюда, чтобы взглянуть на них. Но вождь все не шел. Злые спазмы в желудке напоминали Генри, что он ничего не ел с самого утра. Но он знал наверняка, что в присутствии Тауранги, даже умирая от голода, не попросит еды у его врагов.

За время заточения в амбаре Генри даже не пытался заговорить с сыном Те Нгаро, который неподвижно лежал с ним голова к голове на кисло пахнущей соломе. До прихода вождя Генри не хотел посвящать его в свой план, ибо нет ничего хуже несбывшейся надежды. Решение вождя определит их судьбу, и тогда станет ясно, оправдан ли риск, связанный с замыслом, который Генри вынашивал с первых минут заключения в амбаре.

Молча слушая однообразные пререкания глупых стражников, пересчитывающих своих дедов и прапрадедов, они лежали на прелой соломе еще очень долго, пока не услышали, наконец, звуки шагов.

— Что вы можете сказать о двух пленных крысах? — раздался за стеной звучный голос. — Плачут ли они? Просят ли воды и пищи?

Слышно было, как человек, произнесший эти слова, усаживается на землю.

— Нет, Тириапуре, совсем нет, — торопливо отозвался голос одного из стражников. — Трусливые собаки от злости откусили себе языки.

— Хи-хи! — льстиво засмеялся второй. — Я уже начал думать, что они подохли от страха.

— Они непременно подохнут, — с готовностью подхватил первый стражник, — когда увидят сегодня великого Хеухеу-о-Мати.

— Сегодня уже не увидят, — грубо оборвал подошедший. — Вождь не желает отвлекать свой ум от высоких дум. До восхода солнца он не придет сюда.

Некоторое время они значительно молчали. Затем прозвучал властный голос Тириапуре:

— Пеурати, сбегай за огнем. Я хочу взглянуть на пленных псов.

— Хорошо, Тириапуре, хорошо!..

Через полминуты щели в стене осветились: видно, услужливый Пеурати вернулся от костра с головней или горящей веткой. Сильный толчок отворил низенькую дверцу амбара. Сначала просунулась рука с чадящим факелом, вслед за ней показалась голова.

Должно быть, Тириапуре был знатным ваикато: такой замысловатой татуировки Генри еще не видел.

Три крутые спирали, уходящие от каждой глазницы к губам, к вискам и, через щеки, к подбородку, придавали его молодому, чуть скуластому лицу выражение свирепости. Впрочем, глаза воина производили еще большее впечатление: в них светилась воля, жестокость и ум.

Подсвечивая факелом, воин внимательно осмотрел узлы на руках и ногах пленных, погасил несколько упавших на них искр и, презрительно усмехаясь, выбрался наружу.

— Вы будете охранять их всю ночь, — прозвучал его начальственный голос. — Они крепко связаны, это хорошо.

— О, Тириапуре, мы так сильно, сильно устали, — в унынии простонал один из стражников, но знатный маори, видимо, не привык повторять приказания.

Зашуршали шаги: Тириапуре удалился.

Ждать пришлось еще долго: оба охранника никак не могли уснуть, ворочались и недовольно бурчали. И лишь когда к свистящему посапыванию одного стражника присоединился храп другого, Генри осторожно повернулся с живота на бок, вытянул шею и, почти касаясь губами уха Тауранги, прошептал:

— Нож! У меня в башмаке нож…

«Башмак» он произнес по-английски: в языке маори этого слова нет.

Не слишком уверенный, понял ли его Тауранги, Генри торопливо зашептал:

— Лежи спокойно. Я достану нож и освобожу твои руки. Ты сможешь убежать. Я останусь здесь. Моя нога болит. Я не смогу.

Тауранги слушал затаив дыхание. Несколько минут он молчал, думая.

— Нет, Хенаре, нет, нет, нет… — послышался, наконец, его горячий шепот. — Я не брошу тебя, нет. Я унесу тебя на плечах, но не оставлю у этих голодных собак…

— Молчи! — в сердцах перебил Генри. — Не будь глупцом. Я англичанин, пакеха. Они не посмеют меня убить. Сообщи моему отцу, он выкупит меня. Прошу тебя, друг, делай, как я скажу. Лежи тихо!..

Не дожидаясь ответа, Генри согнул ногу в колене и резким движением стопы сбросил башмак. Извиваясь как червяк и стараясь при этом не шуршать соломой, он дотянулся до башмака связанными руками, запустил в него пальцы и ухватил нож.

— Повернись спиной, — тихо приказал он Тауранги.

Тот безропотно повиновался. Генри перевалился на живот, потом на бок. Их спины соприкоснулись лопатками. Повернув нож лезвием от себя, Генри нащупал запястья Тауранги и принялся осторожно, чтобы не порезать руку, перепиливать веревку. Нож был тупой, но уже через несколько секунд верхний виток лопнул. Тауранги напрягся, попробовал высвободить руки. Это ему не удалось. Пришлось перерезать еще виток.

— Дай нож! — услышал Генри шепот Тауранги и ощутил, как сильные пальцы, торопясь, разжимают его ладонь. Еле слышно зашелестела солома: сын вождя сидел на подстилке, лихорадочно срезая путы с ног.

Сопение и храп за стеной раздавались между тем все так же ритмично, как и раньше.

— Беги, — зашептал Генри, — не бойся, они не тронут меня. Нож возьми себе.

Тауранги колебался.

— Если ты убежишь, спасут и меня, — настаивал Генри. — Вдвоем нам не уйти.