Но сам направился к дому Пассанг. Мягкая, пышногрудая, в отличие, например, от своей подруги – угловатой и тощей Бяньбы – Пассанг словно обещала уют, тепло и женскую ласку. Она была на заднем дворе и выбивала палкой ячью шкуру, висевшую на заборе.

«Вот бы и из меня она чужие голоса так выбила!»

Не медля и не задумываясь, дома ли кто из ее мужей, Цэрин подошел к Пассанг и обнял сзади. Она испуганно охнула, но получив мягкий поцелуй в шею, тут же расслабилась и откинулась на Цэрина. Он же неторопливо скользнул руками по ее талии, поднимаясь выше. Грудь Пассанг словно налилась, давая прощупать мягкие изгибы сквозь ткань одежды.

– Пойдем в дом, – порывисто выдохнула она. – Дава и Чунта повезли ячмень в соседнюю деревню. – Она положила свою ладонь поверх ладони Цэрина, побуждая его не стесняться в ласках. – А Цзяньян ушел к Тхори, пока ее муж в Икхо.

Цэрин усмехнулся и провел языком по нежной шее Пассанг:

– Интересно получается. Мы с тобой, он с ней…

– Да нет же, ты верно не так понял. – Грудь Пассанг высоко вздымалась. – У Тхори начались роды.

Он вспомнил, что видел беременную женщину еще в тот самый первый день, когда попал в эту деревню. Но больше она ему на глаза не показывалась. Да и Цзяньян – лекарь, а не повитуха. Зарождающееся беспокойство ослабило его настрой:

– С ней все нормально?

– Мы с ней не особо ладим, поэтому подробностей не знаю. Но ходила она тяжело, хотя это не редкость. Скорее все переживают за ре… Цэрин, почему мы вообще говорим об этом? – Пассанг настойчиво потянула его в сторону дома. – Идем уже, вдруг роды пройдут быстро, и Цзянь…

– Переживают за что? – перебил он ее, уже посматривая в сторону улицы. – Может дойдем до дома Тхори? Узнаем, чего там и как.

– Цэрин?!

Пассанг возмутилась, вывернулась из его ослабевших объятий, а поворачиваясь хлестнула его косами по лицу. Но у Цэрина словно что-то сжалось внутри. Какое-то неприятное предчувствие, подтолкнувшее его покинуть двор Пассанг и двинуться вниз по улице.

– Ну и не приходи больше, понял?! – прилетел ему в спину полный обиды оклик.

Он пожал плечами, но не обернулся. Все будто стало неважным, смазанным, помутневшим. Осталась только каменистая улочка, зажатая с двух сторон невысокими домами. Цэрин никогда не был у Тхори, не знал, где та живет, но что-то неведомое будто звало его, тянуло именно туда, к двери, над которой был приколочен бычий череп. Считалось, что он отгонит прочь от жилища всех злых духов бон. Духи и правда молчали, как и молчали все обитатели дома.

«Ведь не так должно быть при родах! Не так!»

Он взбежал по ступеням, ощущая, как беда щиплет кожу, проникает в него, скручивает узлом внутренности. Уже с порога почувствовал, как густо пахнет тут лекарскими благовониями, даже хуже, чем когда лекари лечили Пхубу.

В комнате с кроватью сперва обнаружились женщины. Они стояли словно в немом исступлении, возведя взгляды в потолок. По их щекам скатывались слезы. Был в комнате и Цзяньян, который при виде Цэрина скорбно покачал головой.

«Что все это значит?»

На кровати в окружении тряпок, перемазанных кровью, полулежала молодая женщина. Живая. К груди она прижимала младенца, уткнулась в него лбом и сотрясалась в безмолвных рыданиях. Но ребенок-то был жив. Цэрин явственно видел, как тот шевелит крохотными пальчиками.

«Что не так?»

У изголовья, сгорбившись, стоял лама Намхабал, учитель Цзяньяна. В его мелко трясущейся руке догорала палочка благовония, а пальцами второй он перебирал бусины своих тренгхва, шепча безмолвную молитву, от которой, все знали, уже не было проку. Но он делал это, потому что нужно было делать хоть что-то. Когда камушки четок звякнули особенно громко и застыли в старчески пальцах, он нарушил тяжелую тишину:

– Его душа не пришла в наш мир. Смирись, Тхори, и не привязываться к этому пустому сосуду-телу. Вскоре придется его отпустить.

– Отпусти меня, почтенная бхикшуни! – прорычала девочка, и тут же ответила сама себе, но тонким, писклявым голоском: – Ни за что, порождение бездны! Я отомщу тебе за все те невинные души, что ты сгубил. Готовься к смерти!

В руках у Джэу плясали тряпичные куклы, похожие друг на друга, как два ячменных зернышка. Но в воображении ее они выглядели совсем иначе – косматый ракшас стоял на коленях со вспоротым брюхом, а над ним воздела боевой меч па-дам монахиня-бхикшуни.

Мама бросила на нее неодобрительный взгляд поверх полотна ковра, который плела на продажу. Ей не нравилось, что Джэу вбила себе в голову стать бхикшуни и охотницей на демонов. Она вообще запрещала произносить дочери это слово – ракшас. Ее отца задрал разъяренный тигр. И точка. Никто не должен был узнать, что произошло тем лунным днем на стойбище. Впрочем, Джэу некому было о том рассказать.

После смерти отца они поселились за пределами деревни, в крошечной лачуге среди скалистых утесов. Раньше там ночевали пастухи, но уступили жилье Санму, сочувствуя ее утрате. Шутка ли – за один лунный день лишиться семьи. Соседи думали, что молодая вдова тронулась умом от горя. Но помогали не умереть с голоду, подбрасывая разные варианты заработка, вроде плетения ковров. Никто не знал, что Джэу выжила – Санму прятала дочь, не позволяя людям ее увидеть.

Во дворе раздался шум.

– Санму́, ты дома? – позвал знакомый женский голос.

Джэу испуганно замолчала, а мама наклонилась к крошечному окну, бросая взгляд наружу. И побледнела.

– Задняя дверь, – шикнула она. – Живо!

Джэу метнулась наружу, выронив незамысловатые игрушки, но далеко уйти не смогла.

– Стой, про́клятая!

Монах грубо схватил ее за косу, так, что голова дернулась, как у тряпичной куклы. И вскоре он уже тащил ее к основному входу, где дожидался еще один воин.

Мама, прихрамывая, выскочила из дома, уставилась на соседку, пришедшую с монахами, и тотчас все поняла.

– Это все ты, ты! – оскалилась она и схватила рогатину, прислоненную к стене дома. Соседка отпрянула, в ужасе попятилась.

– Да ты что, Санму… В тебя что ли злой дух бон всели?..

Но она не договорила. Прежде чем монахи успели что-то сделать, мама ткнула предательницу в живот. Рогатина вонзилась прямо под ребра, и женщина закричала от боли. Ткань на глазах окрашивалась алым, а мама, неистово взвизгнув, выдернула рукоять и кинулась на монахов…

Джэу пришла в себя в каком-то узком переулке. Нахлынувшие воспоминания оглушили и ослепили ее, и некоторое время она просто сотрясалась в беззвучных рыданиях, перебирая последние драгоценные моменты вместе. Сначала отец… потом мать… она лишилась всех. Будьте вы прокляты, злобные ракшасы, равнодушные тэнгри, бессердечные монахи!

«Ненавижу их всех!»

Джэу стиснула зубы и вытерла слезы. Она должна быть сильной. Санму не плакала и не умоляла, как сегодня та женщина в переулке, не унижалась. Зарычав, как снежный лев, мама исступленно защищала ту единственную ценность, что у нее осталась – своего ребенка.

Больше Джэу никогда не видела свою мать. Монахи ловко скрутили ее и увели, чтобы посадить в каменный мешок при местном монастыре, как поступали со всеми преступниками и смертоубийцами. А саму Джэу сперва отмолили, стуча барабанами, размахивая вокруг нее дымящимися пучками трав и…

Она поморщилась от яркого воспоминания, от которого даже щека заныла.