Он воображал летерийского солдата, вставшего на груде костей, белой горе — останках народа Ливня. Под ободком шлема тоже виднелась голая кость черепа, застывшая в вечной улыбке.

Ливень понял, что нашел себе любовницу, и ее имя — ненависть. Неважно, какой это летериец — солдат или просто чужак. Символ алчности и деспотизма. Загребущая рука, голодный блеск в глазах, дух, готовый забрать всё, лишь бы хватило силы и настойчивости.

Ливень грезил о разрушении. Великом, катящемся, оставляя позади лишь кости.

Он глянул на Олар Этиль. «Чего ты хочешь от меня, ведьма? Что дашь взамен? Это ведь время обещаний, не так ли? Если не так, я существую зря».

— Когда обретешь голос, — сказала она, — поговори со мной, воин.

— Зачем? Что ты ответишь?

Смех ее был сухим кашлем. — Когда я отвечу, горы рассыплются во прах. Моря закипят. Воздух заполнится отравой. Мой ответ, воин, оглушит небеса. — Она повернулась, клочья одежды взлетели в воздух. — Не чувствуешь? Врата — они открылись с треском, дорога манит внутрь. О, что за дорога! — Она снова заквохтала.

— Моя ненависть молчалива. Ей нечего сказать.

— Но я, тем не менее, кормлю ее.

Глаза воина расширились: — Эта лихорадка пришла от тебя, ведьма?

— Нет, я не проникала в твою душу подобно ночной змее. Я всего лишь пробудила ее к чувству справедливости.

— Зачем?

— Это меня забавляет. Седлай лошадь, воин. Мы скачем к шпилям твоих легенд.

— Легенд, переживших народ, их создавший.

Она чуть склонила к нему голову: — Не совсем. Не совсем. — И опять засмеялась.

— Где он?! — кричала Стави, поднимая кулачки, словно готовясь ее ударить. Сеток встала с земли. — Не знаю, — сказала она ровным тоном. — Он всегда возвращался.

— Но его нет уже дни и дни! Где он? Где Тук?

— Он служит не одному хозяину, Стави. Чудо, что он смог оставаться с нами так долго.

Сестра Стави казалась готовой зарыдать. Она упорно молчала. Мальчик сидел, опираясь спиной о мертвый бок Баалджагга, а громадный зверь лежал, как будто спал, спрятав нос между лап. Малыш игрался пригоршней камешков и, похоже, не обращал внимания на тревоги сестер. Сеток подумала, не слаб ли он на голову. Сказала со вздохом: — Он повел нас на восток — и туда мы и должны…

— Но там нет ничего!

— Знаю, Стави. Не понимаю, почему он нас туда ведет. Не захотел объяснить. Но неужели мы будем противоречить его желаниям?

Она знала, что такая нечестная тактика призвана вызвать в детях согласие. Она работает, но, как знает любой взрослый, недолго.

Сеток взмахнула рукой. Ай встал и потрусил вперед, а Сеток подхватила мальчика и велела сестрам идти сзади. Жалкая стоянка осталась за спиной.

Она гадала, вернется ли Тук. Была ли причина его заботе о них, или это всего лишь остатки чувства вины или ответственности за детей друга? Он оставил жизнь позади и не обязан соблюдать ее правила, ее требования к душе смертного — нет, в мотивах такой твари не может быть ничего человеческого.

Глаз, которым он на нее смотрел, принадлежит волку. Но даже среди этих зверей родство стаи — результат напряженных игр в доминирование и покорность. Благое братство таит под собой политические махинации, безжалостные решения. Дайте жестокости шанс… Он ведет их жалкую стаю, его владычество неоспоримо — ведь вряд ли даже смерть его устрашит.

Она наконец поняла, что не может ему доверять. Что облегчение, когда он принял командование, было чувством ребенка, жаждущего оказаться в тени взрослого, не дающего себе осознать, что истинная угроза может исходить именно от мужчины или женщины, вставшей над ним. Да, близняшки потеряли всё. Отчаянная преданность мертвецу, бывшему другу отца, вполне понятна. Стави и Стория хотят его назад. Конечно, хотят и потому смотрят на нее с каким-то осуждением, словно она виновна в пропаже Тука.

Нелепо, но в самой Сеток девочки не видят спасительницу. Не видят защитницу. Они порадовались бы, если бы она исчезла.

Мальчик и гигантский волк. Он будет защищать всех? Трудно полагаться.

«А у меня есть сила, хотя я не могу придать ей форму, тем более предназначение. Кто не всемогущ во сне? Заснув, я отращиваю крылья и могу летать высоко над землей; но это не означает, что я проснусь пернатой. Мы боги в мечтах. Несчастье наступает, когда мы начинаем верить, что могущественны в реальной жизни.

Жаль, что нет Ливня. Лучше бы он меня не покидал. Вижу перед собой как живого. Стоит на горе костей, глаза темны под ободком шлема.

Ливень, где ты?»

— Выглядели близкими к смерти, — сказал Йедан Дерриг.

Едущая рядом с братом Яни поморщилась: — Должно быть, что-то разбудили. Я велела защищаться, а теперь думаю, что этим их убила.

— Может, они похожи нынче на шаловливых девчонок, Полутьма, но они не такие. Ты никого не убила.

Она повернулась в седле и поглядела назад, на дорогу. Свет ламп и факелов создал мерцающий островок среди зданий в дальнем конце города. Свет казался раной. Она снова поглядела вперед. Темнота, да, но темнота, сквозь которую можно видеть — каждая деталь отчетлива, каждый оттенок ярок, хотя и кажется опалесцирующим. То зрение, которым она обладала в прежнем, таком далеком ныне мире, было на самом деле слабым и ограниченным. Но и здешний мир не подарок судьбы — в голове что-то давит, причем все сильнее.

— Он ведь еще не умерли, — говорил Йедан.

Они проскакали галопом по дороге через долину, оставив за собой заросшие поля и окруженные кустами фермы. Впереди — стена древесных стволов, начало леса, известного как Ашайн. Если верны сказания, Ашайн пал — до последнего дерева — жертвой маниакальной промышленности города, на его месте были лиги и лиги выжженной пустоши. Но лес вернулся, причем стволы Черных деревьев не смогли бы обхватить десять взрослых мужчин. Не было видно ни дорог, ни троп, однако земля под высокими кронами была свободна от растительности.

Под выросшими выше башен деревьями сгустился сумрак. Среди черных стволов Яни смогла различить и другие породы — такие же массивные, с гладкой корой и змеевидными корнями. Высоко вверху какие-то растения-паразиты сформировали замшелые острова, усыпанные зубчатыми листьями и черными цветами — эти громадные «гнезда» висели на перепутанных лианах. Воздух был холодным, туманным; пахло сырым углем и смолой.

Треть лиги, потом половина; стучат копыта лошадей, скрипят кольчуги, лязгают застежки, но в окрестном лесу царит тишина.

Давление в голове стало болью, словно ей забили гвоздь в лоб. Движения лошади заставляли ее ощущать тошноту. Задыхаясь, она упала на шею животного, натянула поводья. На прижатой к носу ладони осталась яркая кровь. — Йедан…

— Знаю, — прорычал он. — Не обращай внимания. Возвращается память. Впереди что-то есть.

— Не думала…

— Ты сказала, что хочешь увидеть Первый Берег.

— Не хочу, если от этого голова взорвется!

— Отступление невозможно, — бросил он, сплевывая. — То, что нам досаждает, исходит не от Берега.

«Что?» Она с трудом подняла голову, посмотрела на брата.

Он плакал кровью. Он снова сплюнул ярко-красный сгусток и сказал: — Харкенас… пустая темнота, — тут он поглядел ей в глаза, — более не пуста.

Она вспомнила об оставшихся в городе бесчувственных ведьмах. Они могут не выжить. Не выживут. «Я привела их сюда только чтобы убить». — Я должна скакать назад…

— Нельзя. Пока нельзя. Поедешь туда, Полутьма, и погибнешь. — Он послал коня вперед.

Она последовала за ним.

«Богиня Тьмы, ты вернулась? Ты пробудилась во гневе? Ты убиваешь всё одним касанием?»

Мимо шествовали черные колонны заброшенного в безвременном царстве собора. Они слышали звук, исходящий из-за ломаной черной стены впереди. Вроде бы грохот волн.

«Первый Берег.

Где мы начались…»

Просвет между стволами, блеск белого…

Брат и сестра выехали из чащи. Лошади замедлили бег, встали, хотя поводья безжизненно болтались в руках седоков.