Улыба подождала, пока он не выйдет из круга света. Вздохнула. — Больше месяца не дралась на ножах. Остановка в Летерасе нас размягчила, а баржи и того пуще. — Она вытянула ноги к огню. — Ну, хотя бы мозоли перед маршем прошли. И мы снова в одном взводе.

— Новая забава нужна, — сказал Тарр. — Замечала здесь скорпионов?

— Как же, много. Но только двух видов: мелкие паршивцы и большие черные уроды. К тому же начни мы снова, люди будут подозревать, даже если мы придумаем ловкую отмазку. — Она поразмыслила и покачала головой: — Не пойдет, Тарр. Настроение не то.

Он покосился на нее: — Умно. Ты права. Как будто мы ушли слишком далеко и уже не вернемся назад. Забавно, но я тоскую по Семиградью и тому жалкому, бесцельному походу. Мы были сырым мясом, да — но мы пытались найти смысл. Вот в чем разница. В смысле.

Улыба фыркнула. — Дыханье Худа, Тарр.

— Что?

— Карак прав. Никакого смысла. Не было и не будет. Погляди на нас. Мы ходим и рубим людей, а они рубят нас — если могут. Погляди на Летер — да, теперь у них есть достойный король и народ может дышать свободно, жить как хочет… Но что в их жизни? Бьются ради очередной горсти монет, ради очередного ужина. Выскребают тарелки до дна, молятся треклятым богам о добром улове и спокойном море. Все ради чепухи, Тарр. Вот истина. Все ради чепухи.

— Та рыбацкая деревня, из которой ты вышла, была настоящей дырой?

— Не надо.

— Я и не стал бы, солдат. Ты сама вспомнила.

— Суть в том, что везде одинаково. Поспорим, ты сам был рад выбраться оттуда, откуда выбрался? Если бы там было все что тебе нужно, ты не был бы здесь. Так?

— Некоторые люди не изучают свою прошлую жизнь, Улыба. Я, например. Потому что ничего не ожидаю там найти. Хочешь смысла? Изобрети. Хочешь истины? Придумай. Для всех мир один. Солнце встало, солнце село. Мы видим восход, а закат, может быть, уже не увидим. Как думаешь, солнцу есть до нас дело?

— Нет, — ответила она. — Вот видишь, тут мы согласны.

— Не совсем. Я не говорю, что жизнь ничего не стоит. Наоборот. Ты создаешь миры, миры в голове и снаружи, но только те, что внутри, чего-то стоят. Там ты находишь мир и довольство. Достоинство. Ты… ты болтаешь о всеобщей бесполезности. Начиная с себя самой. Дурная это привычка, Улыба. Ты хуже Каракатицы.

— Тогда куда мы идем?

— У судьбы есть лицо, и мы столкнемся с ней — нос к носу. Что случится — не моя забота.

— Значит, ты пойдешь за Адъюнктом. Куда угодно. Как песик у ног хозяйки.

— Почему бы нет? Не все ли равно?

— Не поняла.

— Нечего тут понимать. Я солдат, ты солдат. Чего еще нужно?

— Я хочу войны, так ее!

— Скоро получишь.

— Почему ты так уверен?

— Потому что мы армия, мы в походе. Если бы Адъюнкту не нужна была армия, она распустила бы нас еще в Летере.

— Может и нет.

— Как это? — удивился он.

— Ну, она… может, она просто жадина.

Кизяк прогорел до едва светящихся углей. Мошкара вилась вокруг языков пламени. Молчание охватило двух солдат, ибо им нечего было более сказать друг дружке. По крайней мере, этой ночью.

Каракатица нашел сержанта лежащим на полу. Под рукой стоял кувшин рома. Тесное пространство пропиталось вонью кишечных газов, тяжелый запах пойла просачивался в ноздри словно сладкая смола.

— Проклятие, Скрип! Этим кишки не вылечишь.

— У меня больше нет кишок, — простонал Скрипач. — Вышли наружу еще звон назад.

— Утром еще и черепушка лопнет.

— Поздно. Иди прочь, Кряк.

Сапер подобрался и сел на краешек постели. — Кто виноват?

— Все зменилось, Кряк. Все совсем плохо.

— Вот уж новость! Слушай, мы идем быстро — я уже сапоги износил… но я вот что хочу сказать. Адъюнкт, у нее есть нюх — она, похоже, получше тебя вынюхивает, в чем дело. С самих барж мы почти бежим. И ты стал как одержимый еще до нынешней ночи. — Сапер поскреб щетину на подбородке. — Я за тобой иду, Скрип. Так и знай. Я… я всегда берегу твою спину.

— Не надо, Кряк. Вот наша молдежь… им спины бреги, не мне.

— Ну, ты повидал немало мертвых лиц…

— Я не провидец.

Каракатица хмыкнул: — Чудесен каждый день, не ты ли проповедовал? Взвод — это главное, вот что ты нам говорил. Солдат рядом, тот, чей кислый пот ты нюхаешь каждый чертов день. Мы семья, ты говорил. Сержант, ты заставляешь нас нервничать.

Скрипач с трудом сел, схватился за голову. — Рыбалка.

— А?

— В глубине есть демон. Хитрый глаз… следит за нживкой, понял? Только следит. Быстрый Бен, он готов показать себя. Уже. Они нам нужны. Все нужны.

— Скрип, ты пьян.

— У тьмы есть острый край. Чернейший лед… холоднее чем ты воображашь. А ты не. Мы тут пльсали и скакали, но вернулся самый большой волк. Конец игре, Карак.

— Ты насчет Адъюнкта? Скрип?

Скрипач поднял красные, мутные глаза: — У нее ни шанса выстоять. Боги подлые, ни шанса.

— Это лагерь? Должно быть. — Корабб оглянулся на спутников; те ответили ему тремя тупыми взглядами. — Освещен, больше любого караван-сарая. Идемте.

Он повел их по травяному склону и замахал руками, когда налетела туча мошек. — Не нужно было бежать за кроликом. Тут не стоит в прятки играть, говорил я вам? Земля слишком неровная. В этих долинах можно целую армию укрыть.

— Может, они так и делают, — сказал Лизунец. — Эй, Корабб, ты подумал? Они шутки с нами шутят.

— Вся армия Охотников? Глупо.

— Большой был кролик, — сказала Спешка.

— И совсем не кролик, — снова завел свое Лизунец. — То был волк. У кроликов нет горящих глаз, морды у них не кровавые. И они не рычат.

— Он окровавился, кусая тебя, — заметила Спешка.

— Пробежал прямо рядом — кто бы не напрыгнул на такую добычу? Там темно, знаешь? Но я и раньше находил кроликов. Это был не кролик.

— Зверье здесь другое, — сказала Спешка. — Мы слышим вой, но, может, и это кролики? Видел кожи ящериц, что торгуют в Д’расе? Они даже больше, чем те, которые видели с баржи. Такие коня могут съесть.

— Купец сказал, именно так их и ловят на юге. Протыкают коня большим крючком и кидают в реку…

— Не сработает, если не привязать к крючку веревку.

— Он не говорил, но это имеет смысл…

Они подходили все ближе к морю костров — ну, поправил себя Корабб, не морю. Скорее большому озеру. Нет, ужасно большому озеру. Он оглянулся на Острячку — она не болтала, но ведь она мало когда разговаривает. Только улыбается, но разве улыбка ее не прекрасна? Прекрасна.

— Если бы насадить на крючок кролика, — продолжал Лизунец, — могли бы поймать волка.

— Насади коня и поймаешь очень большого волка. Спорим?

— Кони у нас есть. Это идея, Спешка. Точно идея. Корабб, эй, мы хотим напрыгнуть на большую ящерицу. Ради шкуры. Ты с нами?

— Нет.

Далекий заунывный вой огласил ночь.

— Слыхали? Еще кролики — смотри в оба, Спешка. И ты, Острячка.

— Звучало скорее похоже на коня, насаженного на крючок, — буркнула Спешка.

Корабб встал на месте: — Заткнитесь все. Я панцирник Скрипача, верно? — Он ткнул пальцем, указав на Острячку: — Даже не думай подмигивать. Я провел полжизни, ошибаясь в людях, и поклялся никогда так больше не делать. Я человек мирный, но слежу за всем. Поняли? Я тоже панцирник. Хватит.

— Мы только шутковали, Корабб, — заверил Лизунец. — Всегда можешь с нами.

— Не верю в шутки. Ну, пошли, хватит шататься.

Они прошли еще двадцать шагов, прежде чем в темноте кто-то замаячил — дозорный, летериец. — Дыханье Худа, — прошипел Корабб. — Мы нашли не ту армию.

— Никому не скрыться от Охотников за Костями, — провозгласила Спешка.

Корик стоял во тьме, шагах в ста от ближайшего пикета. Его захватило воспоминание, подлинное или выдуманное — он не мог понять. Дюжина юнцов роет выгребную яму для маневров гарнизона. Сетийцы, настоящие и полукровки — в таком юном возрасте не видишь разницы, еще не пришло время для насмешек, зависти и всего остального.