Он считался одним из слабейших, и друзья поставили его на краю, выковыривать валун, тужась, потея и надрываясь. Он ободрал руки, он провел все утро в напрасных попытках перетащить клятый камень — а остальные стояли, смеялись и презрительно кричали.

Неудача — неприятное чувство. Оно жжет. Оно горит как кислота. В тот день, понял Корик, он поклялся никогда не терпеть неудач. Он сдвинул-таки валун, когда уже смеркалось. Остальные парни давно ушли, потом мимо проскакал отряд конницы, подняв облако пыли, подобное насмешке над золотым дыханием богов.

Валун не напрасно прирос к своему месту. Под ним обнаружился клад монет. Когда подползла темнота, он стоял на дне траншеи, держа в руках целое богатство. По большей части серебро и несколько золотых неизвестной для неопытного сетийца чеканки. Сокровище духов, прямо из легенд. «Под каждым камнем, паренек…» Да, воспитавшие его шлюхи знали много историй. Может, все воспоминание — тоже сказка. Жалкая, но…

Он нашел сокровище, вот в чем дело. Нечто драгоценное, чудесное, редкое.

И что он сделал с сокровищем духов?

Растратил. До последней проклятой монеты. Все ушло, и что взамен? Ничего.

Шлюхи мягки на ощупь, но души их спрятаны в холодной твердыне. Когда сдаешься их миру, когда понимаешь, что заблудился, ты наконец оказываешься… один.

«Ныне всё холодно на ощупь. Всё. Я трачу последние годы жизни, проклиная каждую подлую монетку.

Но никого не обманываю. Кроме себя самого. Себя и только себя. Всегда».

Ему хотелось выхватить меч, пропасть в безумной жестокости битвы. Он мог бы разрубать надвое лицо на каждой монетке, завывая, что все стало совсем другим, что жизнь уже не пуста, не наполнена грудами мусора. Мог бы выкрикивать проклятия, не видя вокруг ни одного друга — только врагов. Оправдывать каждый разрез, каждый выплеск крови. Не он ли поклялся, что окажется последним стоящим на поле?

Улыба говорит, его изуродовала лихорадка. Возможно. Возможно, она еще трудится. Одну вещь она ему точно показала: истину одиночества. Истина эта впаялась в душу. Он слушает Скрипача, болтающего насчет так называемой «семьи», «соратников» — и ни верит ни единому слову. Будущее грозит изменами, вот что он чует каждой косточкой. Наступит время, когда всё станет ясно, и тогда он сможет встать перед всеми и громко высказать всю меру своего неверия. «Мы все одиноки. Всегда были. Я покончил с вашей ложью. Ну, спасайте себя. Лично я намерен заботиться только о себе».

Ему уже не интересны героические позы. Адъюнкт просит веры и верности. Просит чести, и не важно, сколь жестокой ко всем остальным. Слишком многого она просит. Да и… что она дала взамен? Ничего.

Корик стоял, обратившись лицом к пустой земли во мраке пустой ночи, и задумывал дезертирство.

«Все, что они мне предложили, оказалось ложью. Как и то „сокровище духов“. Те монеты. Кто-то положил их туда, чтобы заманить и подловить меня. Они меня отравили — не моя вина, не так ли?

„Поглядите на того, под валуном! Осторожно, Корик, заиграешься и будешь раздавлен!“

Слишком поздно. Гребаные деньги затащили меня под обвал. Нельзя же наполнять ими руки мальчишки. Невозможно.

Просто воспоминание. Может, подлинное, может, нет.

А шлюхи… они всего лишь подмигивали».

По изящной фигурке Скенроу пробежали тени, когда кто-то прошел с фонарем мимо палатки. Просочившийся через брезент свет был холоден, он придал спящей женщине какой-то трупный оттенок. Содрогнувшись от видения, Рутан Гудд отвернулся. Сел, двигаясь медленно, чтобы она не проснулась.

Покрывший его пот постепенно высыхал.

Ему не хотелось обдумывать причину такого волнения — видит Худ, это не любовные игры. Скенроу прелестна — внезапно вспыхивающая улыбка способна ледяные горы растопить — но в ней нет чего-то, способного расшевелить его сердце. Давно оно не летело вскачь. Однако она способна вызвать наслаждение, избавить от мыслей, воспоминаний о мрачной и полной событиями жизни. Способна, пусть на короткий ослепительный миг, возвратить его к жизни.

Но этой ночью тьма раскрыла свой цветок, и аромат его мог заморозить душу бога. «Еще жив, Седогривый? Чувствуешь? Думаю, даже если кости твои гниют в могиле, ты все равно ощутил…

Драконуса.

Чтоб его!»

Он расчесывал влажную, спутанную бороду.

Мир содрогается. Спускаются огненные шары, ужасающий свет затопил небеса. Кулаки ударяют по миру.

«Хотелось бы увидеть своими глазами».

Но он помнит предсмертный крик Азата. Помнит кривые деревья в столбах пламени, горечь и жар почвы, которую раскидывал пальцами. Помнит, как вылез наружу, под безумное небо в полосах дыма, под проблески молний и ливень пепла. Помнит первую мысль, вылетевшую вместе со вздохом невозможной свободы.

«Джакуруку, ты изменился».

Верность возникает при странных обстоятельствах. Раскаяние и благодарность, пожатие руки, мгновение порочного восторга, принятое за поклонение… Взгляд скользнул к Скенроу. Зловещие тени исчезли. Она спала, прекрасная в своем покое. «Невинность так драгоценна. Но не думай обо мне с любовью, женщина. Не вынуждай к моменту признания, к истине глупых клятв, вымолвленных целую жизнь назад.

Давай еще немного поиграем в игру блаженного забвенья.

„Лучше так, Драконус“.

„Друг, это империя Каллора. Не передумаешь“?

Передумать. Да, надо было… „Берег кажется гостеприимным. Если бы я заботился о своих делах…“

Тут он улыбнулся.

И я улыбнулся в ответ.

Драконус возвращался на тот континент — я слышал его шаги, там, внутри казавшейся вечной тюрьмы. Он возвращался, чтобы лично увидеть безумства Каллора.

Ты был прав, Драконус. Лучше мне было заботиться о своих делах. Хоть раз.

Ты меня слышишь? Драконус? Ты слушаешь?

Я передумал. Наконец-то. И скажу вот что: найди меня, и один из нас умрет».

— Завитки на собачьей шерсти.

Бальзам выпучил глаза: — Что?

Наоборот скривился: — Ты же хотел гадания?

— Уже не уверен.

Маг прищурился на уродливую тварь, которую держал за ошейник — зарычал и швырнул прочь.

Мертвяк, Бальзам и Горлорез следили, как тварь кувыркается, но в самый последний миг ловко встает на четыре лапы. Взмахнув хвостом, она исчезла в ночи.

— Как проклятая кошка, — сказал Горлорез.

— Это даже не собака, — буркнул Мертвяк.

Наоборот успокаивающе поднял руку: — Собака, лиса, какая разница? Но мне нужно найти что-то другое.

— Как насчет овечьей шкуры?

— Овечья шкура живая? Нет? Не сработает. Нужно что-то дышащее.

— Потому что дыхание шевелит завитки, — кивнул Бальзам. — Я усек.

Наоборот кинул беспомощный взгляд Мертвяку, а тот пожал плечами, ответив: — Пустая трата времени вся затея. Каждый провидец и гадатель в мире сейчас чувствует, как ему мозги выскребают. — Он бережно коснулся шеи. — Клянусь: я ощутил поцелуй меча. О чем только думает Худ? Безумец. Всё дело…

— Плевать на Худа, — рявкнул Наоборот. — Не от него у меня мокрые штаны.

Бальзам вытаращился: — Правда?! Боги подлые.

Горлорез издал резкий, свистящий смех. Пригнул голову. — Извините. Просто я… ладно.

Наоборот сплюнул на землю. — Ничего веселого, Горлорез. Ты не понял. Это… оно… Оно появилось не на другой половине мира, а здесь.

Бальзам уже очумело озирался: — Где? Дайте доспехи — кто… что?..

— Расслабься, сержант, — сказал Мертвяк. — Он не имел в виду прямо здесь. Он имел в виду… э… А что ты имел в виду?

— Снова шуточки? Ты не лучше Горлореза. И почему вообще я с вами разговариваю?

— Мы хотели гадания, — напомнил Горлорез.

— Я передумал. Дурацкая идея. Думаете, Скрипач сейчас играется с Картами? Ни шанса. Забудем. Я иду в постельку. Не спать, конечно, какой тут сон. Фактически…

Бальзам подскочил и ударил мага кулаком. Наоборот упал, словно мешок.

Горлорез снова зашелся визгливым хохотом. — Сержант! Это зачем?

Бальзам хмуро смотрел на костяшки пальцев. — Сказал, что спать не может. Вот теперь спит. А ну-ка, оттащите его в палатку. Пора взять ответственность. Именно это я и делаю. Отнеся его, мы… ну, найдем Эброна. Устроим гадание, даже если оно нас убьет.