– Э-э-эй! Я тоже – оттуда!

Бесноватый откинулся, ухо потёр:

– Откуда?

Олег знал, что слаб сейчас драться, что это всё на последних силах, но на всякий случай обе длинных руки у него были свободны, а у бесноватого одна с корзиной. И, нависнув над бесноватым, он теперь, наоборот, совсем негромко отмерил:

– Где девяносто девять плачут, один смеётся.

Очередь не поняла, чем излечен был бесноватый, но видели, как он остыл, моргнул и сказал длинному в шинели:

– Да я ничего не говорю, я не против, садись хоть ты.

Но Олег остался стоять рядом с бесноватым и с кондуктором. На худой-то конец, отсюда и он полезет. Однако подпиравшие стали расходиться по своим местам.

– Пожалуйста! – укорял бесноватый. – Подождём!

И подходили с корзинами, с вёдрами. Под мешочной накрывой иногда ясно была видна крупная продолговатая лилово-розовая редиска. Из трёх двое предъявляли билет до Караганды. Вот для кого Олег очередь установил! Садились и нормальные пассажиры. Женщина какая-то приличная, в синем жакете. Как сел Олег – так за ним уверенно вошёл и бесноватый.

Быстро идя по вагону, Олег заметил небоковую багажную полку, ещё почти свободную.

– Так, – объявил он. – Корзинку эту сейчас передвинем.

– Куда? чего? – всполошился какой-то хромой, но здоровый.

– Того! – отозвался Костоглотов уже сверху. – Людям ложиться негде.

Полку он освоил быстро: вещмешок пока сунул в головы, вытащив из него утюг; шинель снял, расстелил, и гимнастёрку сбросил – тут, наверху, всё можно было. И лёг остывать. Ноги его в сапогах сорок четвёртого размера нависали над проходом на полголени, но так высоко не мешали никому.

Внизу тоже разбирались, остывали, знакомились.

Тот хромой, общительный, сказал, что раньше ветфельдшером был.

– И чего ж бросил? – удивились.

– Да что ты! – чем за каждую овечку на скамью садиться, отчего подохла, я лучше буду инвалид, да овощи свезу! – громко разъяснял хромой.

– Да чего ж! – сказала та женщина в синем жакете. – Это при Берии за овощи, за фрукты ловили. А сейчас только за промтовары ловят.

Солнце было уже, наверно, последнее, да его и заслонял вокзал. Внизу купе ещё было светловато, а наверху тут – сумерки. Купированные и мягкие сейчас гуляли по платформе, а тут сидели на занятом, вещи устраивали. И Олег вытянулся во всю длину. Хорошо! С поджатыми ногами очень плохо двое суток ехать в арестантском вагоне. Девятнадцати человекам в таком купе очень плохо ехать. Двадцати трём ещё хуже.

Другие не дожили. А он дожил. И вот от рака не умер. Вот и ссылка уже колется, как яичная скорлупа.

Он вспомнил совет коменданта жениться. Все будут скоро советовать.

Хорошо лежать. Хорошо.

Только когда дрогнул и тронулся поезд – там, где сердце, или там, где душа, – где-то в главном месте груди – его схватило – и потянуло к оставляемому. И он перекрутился, навалился ничком на шинель, ткнулся лицом зажмуренным в угловатый мешок с буханками.

Поезд шёл – и сапоги Костоглотова, как мёртвые, побалтывались над проходом носками вниз.

После двух лет на фронте и восьми лет тюрем и лагерей достались Александру Солженицыну вечная ссылка и смертельная болезнь.

Ещё в самом начале лагерного срока он послал прошение в Верховный Совет заменить лагерь пожизненной ссылкой в какой угодно глуши, не догадываясь, что уж она-то ему обеспечена – только не вместо лагеря, а после него.

По обвинению в антисоветской агитации (в переписке с другом) и попытке создать антисоветскую организацию (на пару с тем же другом) Особое совещание НКВД СССР 7 июля 1945 г. (в самый день «победной» амнистии, коснувшейся по преимуществу уголовников, а дезертиров поголовно) назначило недавнему командиру батареи звуковой разведки, капитану-артиллеристу, награждённому боевыми орденами, восемь лет заключения в исправительно-трудовых лагерях. Ссылка никак не упоминалась. Естественно, не упоминались и не могли упоминаться Особые лагеря, потому что были созданы взамен каторги, в частности для членов «антисоветских организаций и групп» (а два человека, мечтавшие об организации, для следствия заведомо составляли группу), только в 1948 г., через три года после ареста А. С. Но заканчивать срок ему пришлось именно в Особом лагере в Экибастузе, а всех, кто сидел в Особых лагерях, предписывалось вместо освобождения отправлять в ссылку под надзор местных служб Госбезопасности.

Срок наказания, определённый для А. С., истёк 9 февраля 1953 г. Но его несколько дней передержали в лагере, затем из Экибастуза кружным путем – через Павлодар, Омск и Новосибирск – почти месяц везли этапом в ссылку на юг Казахстана. В Джамбуле, в областной комендатуре, дали расписаться под уведомлением о том, что имярек направляется в Кок-Терекский район навечно, а в случае самовольного отъезда за его пределы будет осуждён по Указу Президиума Верховного Совета, предусматривающему двадцать лет каторжных работ. Советская юриспруденция гордилась тем, что не знает бессрочных наказаний. Но практика мало считалась с теорией.

3 марта этап наконец-то достиг цели – аула Кок-Терек, у края безжизненной пустыни Бетпак-Дала, где ссыльному предстояло жить и умереть. А на третий день глухо молчавшее проводное радио вдруг заговорило, чтобы известить о смерти Сталина. И отныне судьба самой политической ссылки оказалась в зависимости от исхода борьбы за власть между наследниками диктатора.

Перед самой войной А. С. закончил физико-математический факультет Ростовского университета и, прежде чем уйти в армию, успел, пусть и недолго, поработать в школе там же, на Дону, в посёлке Морозовском. И теперь, в ссылке, через одиннадцать с половиной лет, он первым делом попытался вернуться в школу. Но ни в районном отделе народного образования, ни в областном никто не хотел рисковать, принимая на педагогическую работу государственного преступника. И всё же нашёлся в Кок-Тереке человек, который, ссылаясь на бедственное положение в школе с преподаванием математики, добился назначения А. С. учителем алгебры, геометрии и физики в оба выпускных класса, да ещё за три недели до выпускных экзаменов, в самом конце апреля. Это был молодой завуч, казах Джохар Маринов, единственный на весь посёлок учитель с университетским дипломом. И вчерашний зэк стал готовить детей к жизни на воле, сам оставаясь поднадзорным и невыездным.

Но, помимо общей со всеми ссыльными безнадёжной участи, на А. С. наваливается своя, отдельная беда. За год до конца лагерного срока, 12 февраля 1952 г., ему удалили вдруг пустившуюся в рост старую опухоль (семиному). Хирург-зэк, который взялся делать операцию, накануне ночью был уведён в тюрьму и затем на этап. А хирурга, который её сделал, отправили на этап через неделю. И пациент оказался предоставлен самому себе. Откуда ему было знать, что после такой операции необходим курс рентгеновского облучения, чтобы предотвратить образование метастазов. Да и не было ни специальных рентгеновских установок, ни профессионалов-рентгенологов в лагерной санчасти.

И через год с небольшим, вскоре по освобождении из лагеря, непонятная болезнь схватила ссыльного. «Еле держась, я вёл уроки; уже мало спал и плохо ел», – рассказывает А. С. в «Архипелаге ГУЛАГе»[4]. В районной больнице не смогли поставить диагноз, колебались между гастритом и язвой. Такой же ссыльный Николай Иванович Зубов, с которым А. С. и познакомился в больнице, но не как с медиком, а как зэк с зэком, первый заподозрил, что это, по-видимому, проступили метастазы рака. Из Кок-Терека больного послали на обследование в областной город – Джамбул. И рентген показал опухоль. Врачи определили, что она громадная, твёрдая, малоподвижная, выросла из задней стенки брюшной полости; очевидно, метастазического характера. А из живота опухоль уже выпирала как крупный мужской кулак. «Операцию джамбульские хирурги признали невозможной и вообще никакого лечения не предложили, – писал А. С. 3 декабря 1953 г. Н. И. Зубову, – попросту вынесли мне смертный приговор без указания срока»[5].