Несколько минут девочка держалась непривычно молчаливо. Не видя ее лица, скрытого полями шляпы, я тем не менее предположил, что она погружена в свои мысли.

– Чушь! – наконец нетерпеливо выпалила она.

– В чем дело, Луи? – осведомился я.

– Да все это моя пьеса «Проклятие ведьмы». Я уже дошла до последнего действия, но тут у меня возникли проблемы, и, сколько я ни ломаю голову, ничего не могу придумать.

– Может быть, я могу чем-то помочь? – вызвался я. – В чем именно твои трудности?

Это послание, которое мой герой, Родриго, тайно передает из темницы, где он заточен, своей возлюбленной, Заре, чтобы та остерегалась злой ведьмы, Ирен, которая ее преследует. Оно должно быть написано шифром, но не слишком сложным… просто слишком хитроумным для моих слушателей, которые будут состоять из подружек Мэй и других маленьких мальчиков и девочек, живущих по соседству.

– Может быть, использовать ребус? – предложил я.

Поскольку Луи никогда не слышала о таком виде криптограмм, я начал с краткого определения, прежде чем предложить практические примеры, которые могли бы ей помочь.

– Предупреждение «Берегись сглаза», – объяснил я, – можно представить, поубедительнее изобразив берег, затем пропущенные буквы и, наконец, глаза.

– Сила! – воскликнула Луи. – Так я и сделаю! Огромное спасибо, мистер По. Теперь, когда у меня есть тайное послание, закончить пьесу – раз плюнуть.

– Это твоя проба пера в драматическом жанре? – спросил я.

– Господи, конечно нет, – ответила девочка. – Я уже сочинила «Кастильского пленника», «Обет мавританки», «Роковое ревю» и «Месть доктора Дорна». Но все они похуже.

– Впечатляет. Я смотрю, ты уже солидный автор, почти мэтр, – с улыбкой заметил я.

– Обожаю писать. Если бы не надо было корпеть в школе, я бы с удовольствием шкрябала бы что-нибудь весь день. Хотелось бы прожить выдающуюся жизнь, сделать что-то такое, что помнили бы и после смерти.

– Похвальная цель, – сказал я. – А у твоих сестер такие же возвышенные устремления?

Только не у Лиззи, – ответила девочка. – Она просто ангел и будет рада тихо и спокойно остаться дома при папе и маме и заботиться о них. Самая заветная мечта Анны – симпатичный дом, набитый всякой роскошью: разной вкуснятиной, миленькими платьицами, красивой мебелью и кучей денег. Мэй хочет поехать в Рим, и учиться живописи, и стать лучшей художницей в мире. А что до меня, то я хочу всех удивить – писать замечательные книги, разбогатеть и прославиться, помочь папе, маме и девочкам.

Поскольку я был слишком хорошо знаком с жестокой реальностью литературной жизни в Америке, где даже талантливый писатель может постоянно жить на пороге нищеты, у меня моментально возникло искушение сообщить девочке, что ее шансы разбогатеть и прославиться практически равны нулю. Подобные вещи, сколь бы они ни были неприятны, могли, в конце концов, избавить ее от долгих лет бесплодных усилий, неоднократных разочарований и постепенно копящейся горечи. Однако энтузиазм Луи был настолько безыскусным, что я не мог решиться разрушить ее ребяческие иллюзии. Вместо этого я еще раз одобрил ее похвальные притязания и сменил тему, остановившись на «Записках Пиквикского клуба» мистера Диккенса – книге, в которую девочка была настолько влюблена, что могла на память цитировать целые куски.

Через несколько минут мы подошли к жилищу доктора Фаррагута. Взойдя на крыльцо вместе с Луи, я постучался. Когда на мой сигнал никто не откликнулся, я попробовал снова, но столь же безрезультатно.

– Похоже, его нет дома, – сказала Луи.

Кажется, да, – ответил я. Бросив взгляд через лужайку на сарай, я указал на хорошо видную внутри повозку. – Однако, поскольку он не взял свой экипаж, – сказал я, – можно предположить, что отправился он не так далеко и вернется довольно скоро.

Потянув за ручку, я обнаружил, что дверь не заперта.

– Давай останемся и подождем минут двадцать, – сказал я. – Думаю, доктор Фаррагут не станет возражать, если мы посидим в его гостиной.

Распахнув дверь, я провел Луи внутрь. Меня моментально поразил царивший всюду полумрак. Нигде в доме не горело ни единой лампы, и, хотя занавески на всех окнах были отдернуты, день стоял такой сумрачный, что свет почти не проникал сквозь оконные стекла.

Пройдя в гостиную, я быстро зажег настольную лампу. Однако не успел я этого сделать, как услышал звук, от которого кровь застыла у меня в жилах: низкий, жуткий, дрожащий человеческий стон, исполненный муки.

– О Боже, что это? – сказала Луи, глядя на меня из-под огромных полей шляпы широко раскрытыми глазами.

– Возможно, в конце концов, доктор Фаррагут дома, – предположил я, – и даже лечит сейчас какого-нибудь беднягу, который страдает от острой боли. Если это так, то понятно, что врач настолько погружен в свое дело, что не слышал, как мы стучали.

– Звучит складно, – сказала Луи, впрочем без особой уверенности. Сидя рядом с девочкой на том же диване, на котором я сидел вчера, я до предела напряг слух. Когда мгновение спустя звук повторился, я почувствовал, как каждую клеточку моего организма сотрясла Дрожь, словно я прикоснулся к проводам гальванической батареи. На сей раз ошибиться в том, чьи это стоны, было невозможно.

Это был голос самого доктора Фаррагута. И предсмертные хрипы, вырывавшиеся из его глотки, были, скорей, мольбой.

– Помогите мне… Помо…

Мы нашли его в комнате, которая, судя по находившимся в ней предметам – мензуркам, колбам, ступке с пестиком, полкам, уставленным пузырьками с лекарствами, – совершенно очевидно служила доктору лабораторией. Он неуклюже сидел на трехногом табурете, упершись локтями в бедра, низко опустив голову и обхватив ее руками. Увидев на голом дощатом полу большую лужу того, что оказалось свернувшейся кровью, я сделал вывод, что Фаррагут только недавно дотащился до табурета, долгое время пролежав без сознания.

Когда, сопровождаемый Луи, я бросился к нему, пожилой джентльмен взглянул на меня. Даже в сумраке неосвещенной комнаты я заметил, что на лице его написано крайнее замешательство.

– Кт-т-то эт-т-о? – запинаясь, пробормотал он. – Пожалуйста, умоляю, не бейте меня снова!

– Не бойтесь, доктор Фаррагут, – мягко произнес я. – Вы в безопасности. Это я, мистер По.

– По? – переспросил он тоном человека, пытающегося вспомнить давно позабытое имя. – Но что… как?

В этот момент в комнате неожиданно стало светлее. Оглянувшись через плечо, я увидел, что моя юная спутница зажгла масляную лампу, стоявшую на заваленном рабочем столе.

– О Господи, – простонал доктор Фаррагут, осторожно ощупывая свой череп. – Моя бедная голова.

– Разрешите взглянуть, – сказал я, заходя сзади.

Хотя доски пола были почти сплошь в запекшейся крови, я знал, что даже небольшие раны на голове вызывают сильнейшее кровотечение, поскольку черепная коробка густо опутана сетью кровеносных сосудов. Вот и теперь когда я осторожно раздвинул окружавшие рану спутанные волосы, то увидел, что на самом деле она оказалась не такой страшной, какой могла бы быть: длинное рваное, но поверхностное ранение, задевшее только кожный покров. Прилегающая часть также сильно распухла, образовав гематому, в просторечии именуемую «гусиным яйцом».

– Хотя ваша рана выглядит не очень-то приятно и, несомненно, является источником беспокойства и боли, она совершенно не опасна, – сказал я. – Надо лишь хорошенько промыть ее, обработать одной из ваших чудесных мазей, перевязать, и, уверен, она быстро затянется. Но, ради всего святого, доктор Фаррагут, что здесь произошло?

– Не могу сказать наверняка, – ответил доктор. – В голове туман. Дайте-ка подумать… Помню, я стоял в своей лаборатории, – продолжал он после короткой паузы, – да, стоял возле стола. Готовил какие-то пилюли.

– Может быть, те, что вы обещали моей жене, Вирджинии? – предположил я.

Да-да, именно, – сказал доктор Фаррагут. – Теперь начинаю припоминать. Это было вскоре после обеда – часов в семь. Я только-только пришел сюда и принялся за работу. Тут мне показалось, что я услышал какой-то звук. Прежде чем я успел обернуться, что-то ударило меня сзади по голове. Больше ничего не помню.