Таковы были мои мысли на пути к Пинкни-стрит.

До этого, входя в дом миссис Рэндалл, я был удивлен непривычными раскатами смеха. Теперь же, открыв входную дверь и ступив в просторную переднюю, я был поражен совершенно иным акустическим феноменом – воцарившейся в доме абсолютной и мертвенной тишиной, которая, сам не знаю почему, мгновенно вызвала у меня самые недобрые предчувствия. На несколько секунд я застыл без движения, до предела напрягая слух. Однако, несмотря на все усилия, я не мог уловить ни малейшего звука.

Сам по себе этот факт не заключал ничего, что могло бы встревожить или насторожить меня. В конце концов, миссис Рэндалл могла выйти по делу или удалиться к себе в спальню – пополдничать. То же можно было сказать и об уволенной служанке Салли. И все же меня не покидало страшное предчувствие, сжавшее мне сердце, как только я вошел в дом.

Скептики станут утверждать, что мои воспоминания об этой минуте ретроспективно окрашены знанием того, что произошло далее. Опровергнуть эту теорию, разумеется, невозможно. Я могу лишь утверждать, что мой дух и моя душа содрогнулись – даже прежде чем я осознал, какой ужас совершился здесь в мое отсутствие.

Выйдя из передней, я заглянул в библиотеку, думая, что, возможно, миссис Рэндалл вздремнула, читая усыпляющие строфы вопиющего творения доктора Марстона. Однако в комнате не было и следа чьего-либо присутствия. Тогда я прошел к лестнице, собираясь подняться в свою спальню. Взойдя на первые ступеньки, я мельком заглянул в столовую, вход в которую теперь хорошо просматривался.

И тут же узрел нечто, отчего кровь застыла у меня в жилах. Один из обеденных стульев был перевернут и валялся на полу. Вокруг него, пятная доски пола, разлилась лужица темно-красной жидкости, в которой я сразу же признал кровь.

Неодолимая дрожь охватила меня, когда я, задыхаясь, вбежал в столовую. Не успел я переступить порог, как замер на месте при виде ужасающего, омерзительного зрелища.

В комнате был учинен страшный разгром. Мебель была сломана и разбросана. Пол усыпан осколками фарфора. Кружевные занавески сорваны и беспорядочной кучей валялись под окнами.

Кровь была повсюду. Лужа, которую я заметил сначала, оказалась лишь малой частью огромных кровавых пятен на стенах и полу. Словно кто-то взял ведро кровавой жидкости и размашистыми движениями расплескал ее по столовой.

Изо всех сил стараясь подавить неописуемое чувство ужаса, угрожавшее лишить меня остатков мужества, я осторожно двинулся в глубь комнаты. Только тогда я обнаружил источник такого количества запекшихся кровавых пятен.

Тела лежали рядом в дальнем конце столовой. Если бы я не запомнил наряд, который был на миссис Рэндалл, когда мы беседовали в библиотеке, то вряд ли узнал бы ее. Верхняя часть ее тела и голова были чудовищно изуродованы, причем голова настолько, что сохранила лишь отдаленное сходство с человеческим лицом.

Служанке Салли., распростертой в нескольких футах от хозяйки и сжимавшей в правой руке большой мясницкий нож, нанесли всего одну, но жуткую рану. У нее была перерезана глотка, и из разверстой щели продолжали сочиться сгустки крови.

Легко представить, какова была моя реакция на это омерзительное зрелище. Голова у меня закружилась, и к горлу подступила непреодолимая тошнота. С первого взгляда было ясно, что я уже ничем не могу помочь обеим женщинам.

Резко развернувшись, я ринулся прочь из дома, выбежал на улицу и пронзительными криками стал звать на помощь.

– Вот выпейте. Легче станет. Жалко сгорбившись в кресле, где всего несколько часов назад так уютно устроилась миссис Рэндалл, я удивленно посмотрел на человека, которому принадлежали эти слова. Я был настолько поглощен мрачными размышлениями, что даже не заметил, как кто-то вошел в библиотеку.

Передо мной стоял констебль Линч. В протянутой руке он держал бокал, почти до краев наполненный темной жидкостью, в которой по запаху и цвету я признал мадеру.

– Нашел бутылку в боковом шкафчике, – продолжал констебль. – Единственная вещь, которая уцелела во всей этой проклятой комнате.

На минуту я заколебался – принимать ли предложение. Я вспомнил торжественную клятву, которую дал Путанице, а именно: за время всего пребывания в Бостоне я ни при каких обстоятельствах не притронусь к алкоголю. Однако, сосредоточив взгляд на манящем напитке, я почувствовал, как решимость моя заколебалась.

Разумеется, подумал я, моя дражайшая тетушка не пожелала бы видеть, как я страдаю, когда мое угнетенное состояние могут облегчить всего несколько – чисто профилактических – глотков вина. В конце концов, доверившись моей клятве, она не могла предвидеть страшные, душераздирающие обстоятельства, которые так расстроят мои нервы.

Рассуждения показались мне безупречными. Протянув дрожащие руки, я взял бокал и быстро поднес его к губам. Эффект оказался почти мгновенным. Упоительное тепло разлилось по всему телу. Дрожь почти унялась. Сердце стало биться в более или менее привычном ритме. Впервые с того момента, когда я с воплями выбежал на улицу, я смог обдумать события предшествующего часа хотя бы с малой толикой спокойствия.

Когда я с призывами о помощи выскочил на улицу, тротуар перед домом миссис Рэндалл был пуст. Однако мои крики почти сразу насторожили соседей, некоторые из которых разбежались в разные стороны в поисках полиции.

Первым из офицеров появился молодой человек по имени Хиггинботтом, который пешком патрулировал поблизости. Схватив его за руку, я потащил его за собой в дом и указал на тела, распростертые в дальнем конце столовой. Его первая реакция была ничуть не менее бурной, чем моя. Едва взглянув на отвратительно изуродованные тела, он побелел как полотно, и, казалось, его вот-вот вырвет; ему пришлось привалиться к стене, чтобы не упасть.

Реакция Хиггинботтома была совершенно понятна, учитывая отвратительный характер сцены. Хотя зияющая (и явно нанесенная себе самой) рана на горле Салли выглядела шокирующе, но наибольший ужас, тошноту, отвращение вызывало безжалостно искромсанное тело миссис Рэндалл.

Верхняя часть его была настолько изуродована, что платье свисало лохмотьями, обнажая большие участки исполосованной, кровоточащей плоти. Еще более ужасными были раны на голове и лице. Избавлю читателя от подробного описания жутких увечий, сделавших ее черты столь неузнаваемыми. Скажу только, что из многочисленных повреждений, которые она претерпела, самое страшное было нанесено ее глазам. Они были вырваны из орбит и брошены на пол. Не удовольствовавшись подобным зверством, обезумевший убийца схватил заколку миссис Рэндалл и так исколол их, что от некогда прекрасных глаз осталось несколько слизистых комочков в луже запекшейся крови.

Испытывая страшную дурноту, я шатаясь добрел до библиотеки и без сил рухнул в кресло. Когда стали подходить и другие офицеры, включая знакомых мне по трагедии Эльзи Болтон констебля Линча и коронера Тилдена, я постарался как можно полнее ответить на их вопросы, связанные с обнаружением тел. Затем меня оставили одного в библиотеке, где я и пребывал в состоянии крайнего возбуждения, пока Линч, Тилден и их коллеги изучали место преступления.

Лишь однажды за все последующие часы я встал, чтобы задернуть занавески и помешать растущей толпе болезненно любопытных зевак заглядывать в окна. Все остальное время я просидел, охваченный крупной дрожью, не утихавшей, пока я не пригубил успокоительного напитка, предложенного мне Линчем, который, как я понял, закончил первичное расследование.

Осторожно поставив полупустой бокал на столик, где все еще лежала оставленная миссис Рэндалл книжица доктора Марстона, я поблагодарил констебля за заботу. Вино, заверил я его, оказалось желанным тонизирующим средством для моих издерганных нервов.

– Хорошо, – сказал Линч. Затем, кивнув в сторону столовой, добавил: – Тилден хочет вас видеть. Там.

Не имея никакого желания снова смотреть на зарезанных женщин, я ответил ему досадливым вздохом. Однако, судя по решительному виду Линча, понял, что сопротивление бесполезно.