Утром миссис Дженнингс узнала о ночных событиях, очень расстроилась и долго сетовала, что ее не разбудили. Ею с удвоенной силой овладели дурные предчувствия, теперь она уже не сомневалась, что Марианне больше не встать с постели, и, хотя и она всеми силами старалась утешить Элинор, в ее сочувствии не было надежды. Сердце миссис Дженнингс было наполнено искренней болью. Безвременная смерть столь юного создания не оставила бы равнодушным и совершенно постороннего человека, поэтому тревога и сострадание, испытываемые миссис Дженнингс, были вполне закономерны: все-таки Марианна была ей не чужая. Девушка три месяца прожила в ее доме, да и сейчас продолжала находиться под ее опекой, к тому же совсем недавно она стала жертвой жестокого обмана и с тех пор томилась от грусти. Миссис Дженнингс отлично видела, как страдает Элинор – ее любимица, а мысль о том, что Марианна не менее дорога своей матери, чем ей самой Шарлотта, наполняла ее живейшим и искренним состраданием к миссис Дэшвуд.

Второй раз мистер Гаррис явился сам, не заставив себя ждать, и был вынужден признать, что обманулся в своих надеждах. Новые лекарства не помогли, и сильный жар продолжал сжигать больную. Марианна так и не пришла в себя и больше не металась по постели только потому, что совершенно ослабела и впала в глубокое забытье. Элинор, почувствовавшая его сомнения и моментально во стократ их преувеличившая, предложила пригласить для консилиума кого-нибудь другого. Мистер Гаррис счел эту меру преждевременной, поскольку в запасе у него имелось еще одно лекарство, своими целебными свойствами не уступающее утреннему. После этого он отбыл, произнеся слова утешения и ободрения, которые Элинор услышала, но до ее сердца они не дошли. Она сохраняла видимость спокойствия, но почти утратила надежду. Так продолжалось почти до середины дня. Элинор сидела возле сестры, боясь отойти от нее даже на минуту, воображение рисовало ей страдания всех их близких, а тяжелое уныние усугублялось мрачными вздохами миссис Дженнингс. Вконец расстроенная дама искренне считала, что тяжесть недуга Марианны напрямую связана с предшествовавшими ему долгими неделями страданий после постигшего ее удара. Элинор не могла не согласиться с правдоподобием этого умозаключения и расстроилась еще больше.

К полудню Элинор начало казаться, что в состоянии больной постепенно наступает улучшение. Она настолько боялась ошибиться, что даже на всякий случай поостереглась сообщать о своих наблюдениях миссис Дженнингс. Но все же пульс сестры стал несомненно ровнее. Она долго выжидала, не спуская внимательного взгляда с больной, вновь и вновь щупала пульс и наконец, скрывая волнение под маской внешнего спокойствия, осмелилась высказать свои наблюдения вслух. Миссис Дженнингс немедленно сама пощупала пульс Марианны, была вынуждена признать, что имеется временное улучшение, но тем не менее попыталась убедить свою молодую приятельницу не доверять ему. Элинор перебрала в уме все доводы в пользу столь мрачного взгляда на вещи, согласилась с их правотой и сама принялась убеждать себя в том же. Но было поздно.

Надежда успела проникнуть в ее сердце и не желала оттуда уходить. Элинор склонилась над сестрой и принялась ждать, правда, сама точно не могла сказать чего. Прошли долгие полчаса. Благоприятные для больной признаки не только не исчезли, но даже появились новые. Дыхание, цвет лица – все говорило о том, что болезнь отступает. А через некоторое время Марианна уже устремила на сестру вполне разумный, хотя и томный от слабости взгляд. Но Элинор все равно не находила покоя, поминутно бросаясь от радости к надежде. В четыре часа приехал мистер Гаррис, осмотрел больную и заверил, что перелом в ее состоянии превзошел все его самые смелые ожидания. Только после этого Элинор позволила себе поверить в благополучный исход, немного утешилась и от радости даже расплакалась.

Марианне стало настолько лучше, что аптекарь объявил ее вне опасности. Миссис Дженнингс тоже позволила себе положиться на его суждение, искренне обрадовалась, после чего весело и энергично объявила о скором выздоровлении.

Элинор не испытывала прилива бодрости. Ее радость была несколько иного свойства и веселости не порождала. Мысль о том, что Марианна очень скоро возвратится вполне здоровой к жизни и друзьям, вливала в ее сердце блаженное успокоение, наполняла его горячей благодарностью Всевышнему. Однако все эти чувства теснились в душе Элинор, никак не проявляя себя внешне. Они были сильными, но тайными… немыми.

Весь день она провела рядом с сестрой, оставляя ее лишь изредка и ненадолго. Она успокаивала ее, отвечала на вопросы, задаваемые еле слышным и дрожащим от слабости голосом, старалась угадать любые желания и внимательно следила за каждым движением больной, каждым ее вздохом. Время от времени ее охватывала боязнь нового ухудшения, однако ничего плохого не происходило, а тщательная проверка подтверждала, что улучшения становятся более явными. Когда же около шести часов вечера Марианна погрузилась в тихий, благодатный сон, последние сомнения Элинор исчезли.

Приближалось время, когда можно было ожидать возвращения полковника Брэндона. В десять часов или чуть позднее ее мать сумеет наконец избавиться от невыносимой тревоги, которая наверняка томила ее в пути. Да и полковнику тоже станет легче. Он же тоже страдает, и только одному Богу известно, как сильно. Как же невыносимо медленно тянется время, которое они обречены провести в тяжком неведении!

В семь часов Элинор оставила Марианну сладко спящей и спустилась в гостиную выпить чаю. Страх помешал ей утром позавтракать, а чувства не менее сильные не позволили съесть за обедом хоть что-нибудь существенное. Теперь, когда все тревоги оказались позади, Элинор чувствовала голод и села за стол с большим удовольствием. После чая миссис Дженнингс предложила сменить ее у постели Марианны, чтобы дать возможность Элинор немного отдохнуть и прийти в себя к приезду матери. Однако Элинор не испытывала утомления и считала, что все равно не сумеет заснуть. Да ей и не хотелось разлучаться с сестрой даже на минуту. Миссис Дженнингс не стала спорить, а лишь проводила ее в комнату больной, убедилась, что там все по-прежнему благополучно, оставила Элинор и удалилась к себе в спальню, намереваясь написать несколько писем и лечь спать.

Вечер был холодный и ненастный. Вокруг дома громко завывал ветер, в окна хлестали струи дождя. Пребывая во власти блаженства, Элинор не замечала ничего. Марианну шум не тревожил. Конечно, путешественникам наверняка приходилось нелегко, но за все тяготы, которые они испытывают, их ждет величайшая награда в конце пути.

Часы пробили восемь. Если бы раздалось десять ударов, Элинор ни за что бы не усомнилась, что слышит стук колес подъезжающего экипажа, а так она не поверила своим ушам. Долгожданные путешественники не могли успеть так рано, но Элинор, понимая это, все же вышла из спальни и выглянула из окна, открыв ставень. И сразу же увидела блестевшие внизу фонари кареты. В их тусклом свете она разглядела, что карета запряжена четверкой – очевидное свидетельство степени тревоги матери. Скорее всего, именно этим обстоятельством объяснялся столь быстрый приезд.

Никогда еще Элинор не было так трудно сохранять спокойствие. Вот карета остановилась у крыльца. Страшно подумать, какие чувства сейчас испытывает ее мать – сомнение, страх, отчаяние… А она одним только словом может снять тяжесть с ее души. Думать так и оставаться спокойной было невозможно. Следовало поторопиться. Элинор задержалась лишь на минуту, чтобы позвать к Марианне горничную миссис Дженнингс, и сбежала с лестницы.

Судя по шуму в прихожей, путешественники уже вошли в дом. Она бросилась в гостиную и увидела там только одного человека – Уиллоби.

В первый момент Элинор в ужасе застыла, но быстро овладела собой и повернулась, чтобы покинуть комнату. Она уже коснулась пальцами дверной ручки, но незваный гость остановил ее, поспешив следом и произнеся голосом, в котором было куда больше требовательности, чем мольбы: