Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем повисает пауза. Ребята устали говорить и явно хотят бегать, а Надя трет глаза, потому что хочет спать. Я не знаю, как сказать, что нам пора, но пока тщательно подбираю слова, Динар сам прощается с детьми. Говорит, ему пора на процедуры, хотя сдается мне, что никаких процедур у него на самом деле нет.

Мы прощаемся сумбурно, непонятно. Выходим из больницы и идем к машине. Я попросила Елену приехать со мной на случай, если Надя будет сильно капризничать, так что женщина ждет в машине. Я усаживаю детей в автокресла, передаю ей Надю и сама не знаю, зачем говорю, что они могут ехать. Мне нужно остаться. Не знаю, почему. Я, по большому счету, сделала сейчас все, что могла. Привела детей, показала себя. Друзьям, которых знала, сообщила, но понятия не имею, приходил ли кто-нибудь из них к Динару.

Почему-то сдается, что нет. Период абсолютной преданности давно прошел. Наступило взросление. То самое, в котором друзья видятся в лучшем случае раз в месяц, а в худшем — поздравляют друг друга по важным праздникам. У меня была Майя, с которой мы очень долго общались, но сейчас она в другой стране. И хоть мы изредка и созваниваемся, я вовсе не уверена, что она сорвалась бы ко мне в больницу. Скорее всего, да, чем нет, но я бы вряд ли стала ее беспокоить.

Я снова поднимаюсь на этаж, но останавливаюсь у двери палаты. Почему-то не могу сделать шаг. Туда-сюда снуют медсестры, упакованные в красивую бирюзовую форму, а я стою у стены. Зайти не могу и уйти тоже не в состоянии. Замкнутый круг.

Все-таки нахожу в себе силы опустить ручку и зайти в палату. Динара я застаю за незамысловатым занятием — он пытается встать с кровати. Точнее, уже встал. Стоит на ногах, крепко держась за кровать.

— Неожиданно, — говорит, подняв голову и заметив меня. — Не думал, что вернешься. Или… что-то забыла?

Кажется, последнее он произносит с неким разочарованием. Или же это я себя накручиваю, выдавая желаемое за действительное.

— Не забыла. Хочу поговорить.

Динар кивает. Садится обратно на кушетку. Видеть его беспомощным, осунувшимся и исхудавшим — выше моих сил. Так и хочется зарыться пальцами в волосы, чтобы привести их в порядок. Но я этого, конечно же, не делаю. Сжимаю руку в кулак, выдаю дежурную улыбку и сажусь на стул напротив.

— Ты меня вспомнил?

— Отчасти.

Сухо, официально. Во время разговора Динар на меня даже не смотрит. Отворачивается в сторону, делая вид, что ему безумно интересна стена.

— И что ты… вспомнил?

— Прошлое. Время до рождения детей. Нашу свадьбу. Отрывками, Ясмин.

Это все. Больше он ничего не говорит. Замолкает, будто этот разговор нужен был только мне, хотя так оно, наверное, и есть. О чем ему со мной разговаривать? Я ему чужая. Отрывками — это еще не “вспомнил”. Да и потом… что я скажу ему, когда он вспомнит все? Спасибо? Этого слишком мало в качестве благодарности за возможность продолжить жизнь. Если бы не он… меня бы уже не было. У детей остался бы только он.

О том, что Давид изначально целился и в детей тоже, стараюсь не думать. Как и о том, что у него, возможно, были сообщники. Что, если кто-то из тех, кто настоятельно хочет купить компанию отца, разделял взгляды Давида и даже помогал? Не решится ли он на подобное снова? Эти мысли преследуют меня каждый раз, когда я уезжаю из дома, да и когда остаюсь в доме — тоже. Там нет подвала, где можно спрятаться, и там больше нет Рустама, которому я могу доверять. Там все чужие. Внимательные, улыбчивые, но чужие. Незнакомцы, которые просто выполняют свою работу, и мне остается лишь надеяться, что сделают они это качественно.

Я собиралась поговорить основательно. Не знаю, о чем, просто думала, что Динар захочет, будет расспрашивать, а на деле он молчит. И отвечать не спешит, и спрашивать тоже. Не знаю, что он там вспомнил. Может, самое плохое? И считает меня теперь стервой какой-нибудь. Даже не знаю, я-то могла забыть все мелкие ссоры и недопонимания между нами, а он — как раз только их и вспомнить.

— Я был мудаком, да? — звучит вопрос, когда я как раз собираюсь уйти.

Несколько мгновений я медлю, не понимая, прозвучал вопрос в действительности или я только его себе придумала.

— Нет.

— А каким я был, Ясмин? Я вспомнил, но… не знаю, как дошел до измены. Она… точно была? В смысле — ты уверена?

Не выдержав его взгляда, полного надежды, отворачиваюсь и киваю.

— Да, уверена. Видела.

Повисает пауза. Глаза застилают слезы. Я думала, что переболело. Пережилось и забылось, но оказывается, все еще горит внутри. До боли сжимает тисками сердце.

— Я придурок, Ясмин. Такой придурок.

Всхлипываю. Резко поднявшись со стула, отхожу к окну.

Слышу за спиной шорох, тяжелое дыхание. Знаю, что Динар встает, и не пытаюсь ему как-то помочь. И уж тем более не пытаюсь сопротивляться, когда он подходит и обнимает меня сзади. Даже теперь, после стольких дней в больнице, исхудав, он все еще шире и сильнее меня. Я в его объятиях утопаю и неожиданно начинаю плакать навзрыд. Может, мне это и нужно было с самого начала? Пореветь вот так, у него на плече. А ему… ему — просто извиниться. Тогда, когда я приперла его к стенке, но это… это, кажется, совсем другая история.

Ясмин

— Он часто так? — спрашиваю дрожащим голосом у медсестры, которая невозмутимо колет Динару дополнительную дозу обезболивающего.

Вот уже около получаса он мучается, лежа на кровати и пытаясь перебороть боль. У меня от вида его такого беспомощного и разбитого сжимается сердце. Я даже отворачиваюсь в какой-то момент, потому что не могу смотреть.

— Утром и вечером, но обычно одной дозы обезболивающего хватает, — растерянно говорит медсестра. — Не могу понять, почему не действует.

Она тоже слегка паникует. Уже вечер, врач на операции, а она совсем молоденькая.

В какой-то момент я не выдерживаю и выхожу из палаты. Привалившись спиной к стене, съезжаю по ней вниз. Даже уши руками прикрываю, чтобы не было слышно стонов, доносящихся из палаты Динара.

Наверное, именно в этот момент я осознаю две важные вещи. Я абсолютно бессильна что-либо сделать и как-то повлиять на ситуацию. И еще мне безумно хочется забрать его боль, сделать что-нибудь, что угодно, лишь бы он так не мучился. Стирая соленые слезы со щек, не могу поверить, что все еще люблю. Сильно и отчаянно. Думала, что уже нет. Что давно разлюбила и ничего не чувствую, что он мне безразличен.

А теперь с тяжелым дыханием и болью в груди я сижу и молюсь, чтобы все прошло и ему стало легче. Чтобы он больше не мучился так сильно, чтобы не чувствовал этой боли. Даже если не вспомнит больше ничего. Разве это важно? Я расскажу ему. Все, что он захочет.

Медсестра очень долго не появляется в коридоре. И чем больше проходит времени, тем сильнее у меня внутри все сжимается. Почему все происходит так? Почему ему настолько больно, что не помогают препараты?

Медсестра появляется в коридоре спустя минут двадцать.

— Ему легче? — спрашиваю с надеждой, поднимаясь на ноги.

— К сожалению, еще нет. Я сейчас схожу к врачу. Больше лекарств ему нельзя.

Я киваю, будто хоть что-то в этом понимаю. Она уходит, а я вначале стою под дверью, а затем все-таки захожу внутрь. Мне страшно видеть его таким, но я не могу остаться в стороне. Если я хоть немного смогу облегчить его боль, то это уже хорошо, разве нет?

В палату захожу с легкой опаской, нервно и напряженно осматриваюсь. Динар лежит на кровати неподвижно, веки прикрыты. Я бы подумала, что он уснул, но вижу, в каком напряжении находятся его руки. Как сильно он цепляется ими за кровать. Ему все еще больно?

Подхожу ближе, останавливаюсь у кровати, провожу пальцами по напряженным рукам. Он выдыхает. Тяжело, шумно, оглушительно. Распахнув веки, смотрит вроде бы и на меня, но в то же время словно мимо.

Я молюсь, чтобы медсестра вернулась как можно быстрее с решением проблемы. Врач ведь должен придумать, как облегчить состояние пациента? Надеюсь, что да, потому что видеть его в таком сильном напряжении, что даже вены проступают тугими канатами над кожей рук, непривычно.