Рейн, с шумом придвинув стул, усаживается за письменный стол. Хоть бы отвязаться от этих расспросов!

— Нет, Рейн, ты мне скажи, что ты ему за эти деньги… — настойчиво выпытывает мать.

— Да ничего! Я ведь уже сказал тебе, — говорит Рейн и в следующую минуту ловит себя на мысли: а что если рассказать все как было! Скомканная пятирублевка, мотоцикл… весь сегодняшний вечер!

Только теперь Рейн понимает, насколько все происшедшее мучает и гнетет его, как точит его с тех пор, как он вернулся домой. Вот бы избавиться от этой муки… А если полностью не избавиться, так хоть рассказать бы все как есть… Вот именно! Рассказать кому-нибудь! Но матери рассказывать нельзя, нет смысла, это бесполезно! Ей и своих забот хватает!

— Ничего… — повторяет мать несчастным голосом. — Сегодня ничего, завтра ничего… А что он потом потребует с тебя? Порядочный человек ни с того ни с сего деньгами разбрасываться не станет… Ты с такими поосторожнее! Посмотри, который час, полночь уже давно… Девчонка какая-то и этот странный тип с деньгами… Рейн, сынок, мы же с тобой так славно жили до сих пор, были опорой друг другу… Ты только не… Ты присматривайся, приглядывайся, что за люди к тебе льнут и с какой стати они тобой интересуются…

Терпение Рейна достигло последнего предела. Он уже не слышит слова матери, слышит только ее униженный умоляющий голос. Ему хочется вскочить, накричать на мать, хочется грохнуть кулаком по столу, вспылить так, чтобы не слышать больше этих интонаций, этих жалобных ноток… Но он сдерживается. Он знает, какими словами можно прервать материны причитания! И неожиданно обрывает ее:

— Кончай! Хватит! Мне заниматься надо!

— Да-да… учись, учись… Конечно… Так бы сразу и сказал, — как бы прося прощения, роняет мать и скрывается за ситцевыми занавесками.

К учебе мать Рейна относится, как к какому-то священнодействию, и нарушать сложившийся ритуал нельзя ни в коем случае. Умный, ученый сын — вот награда за все ее переживания и хлопоты, за все труды. Рейн должен выбиться в люди! Он должен добиться в жизни большего, чем больничная санитарка!

Рейн раскрывает учебник и тетрадь, но взгляд его скользит поверх них, он смотрит в окно. За окном виден фонарь, освещающий номер дома на той стороне улицы. Номер отсюда не разглядеть, но он знает, что это десять. Овальная синяя пластинка и на ней десять… Опять десять! Эта цифра прямо преследует его сегодня.

«Я им не нищий какой-нибудь, мне подачки не нужны! Не нужны! Просто я задолжал Ильмару или этому Бизнесу десятку! Именно! Вот и все», — говорит он себе уверенно, без колебаний, словно читает по писаному.

От слов этих, правда, ничего не меняется — и пережитое унижение, и дурацкая история с мотоциклом — все остается, как было, однако дышать стало легче, и комната, кажется, стала просторнее, и воздух свежее. Так чувствуют себя, наверное, больные, когда мама дает им кислородную подушку…

Рейн не отрываясь смотрит в окно. Словно на темнеющем стекле написано еще нечто важное. И Рейн говорит себе: «Я хочу снова встретиться с Рийной!».

Больше там ничего не сказано.

Рейн опускает взгляд в учебник, но, похоже, и там не находит ничего достойного внимания, так как захлопывает книжку и принимается стелить постель.

Матери понятно, что разговором об учебе Рейн просто хотел отвязаться от нее, и ей становится больно, мучительно больно. В больнице люди при такой боли стонут, она же сдерживает стон — мальчику надо спать.

«Сколько сегодня на педсовете было разговоров и споров — ужас! В основном обсуждались всякие хозяйственные вопросы и помощь малообеспеченным учащимся.

…Этот Рейн, ты знаешь — его мать в больнице работает, так вот он будет питаться в школе бесплатно. В целом по школе бесплатно будут питаться пятьдесят пять учеников… Я уже вижу, как расчувствуется мать этого Рейна… Она же меня прямо благотворительницей какой-то считает… Даже неловко…» (Из разговора классной руководительницы дома, за ужином.)

Рейн был еще совсем сонный, когда прозвенел будильник. Вечером, глядя на темнеющее оконное стекло, он кое-что решил для себя, но размышлял он долго, мать уже стала сонно посапывать.

Рейн вскакиваете постели и обнаруживает, что мать оставила пятерку на письменном столе. Это надо понимать так: твои деньги мне не нужны, постараюсь как-нибудь и без них дотянуть до получки.

Ну что ж! Значит, сегодня можно будет зайти в фотомагазин! Штатив бы давно пора купить, сколько можно одалживаться у дяди Яна… Так-то оно так, но, может быть, стоит все-таки попридержать вторую пятерочку… На всякий случай, хотя бы до материной получки? Или вовсе сразу отдать им все деньги? Нет, дорогой однокашник, я свой долг верну! Вчера он вычитал на темнеющем оконном стекле нечто такое… М-да. Что же делать? Настоящий мужчина никогда ни перед кем в долгу не остается! Но ведь эти навязанные ему деньги он может вернуть хоть через год! Не последние же это рублики у них были…

Схватив под мышку сумку с учебниками, Рейн запирает дверь и в несколько прыжков спускается по лестнице во двор.

В смутных и неприютных сумерках просыпающегося дня вырисовываются дровяные сараи, прачечная, поленница, кусты сирени и песочница для малышей.

На улице довольно свежо и сыро. Рейн запахивает полы куртки и, спасаясь от холода, прячет руки в рукава. Хорошо еще, что до школы совсем близко. С отоплением этой осенью полный порядок. Огромная батарея в четырнадцать звеньев пышет теплом прямо в проход между партами, всего в каком-то метре от места Рейна. Так что скорей в школу, там можно будет отогреться.

Но не успевает Рейн открыть калитку, как кто-то тихонько окликает его.

Рейн оглядывается. В тени сараев виднеется какая-то тощая фигура и манит его к себе.

Торопливо, сгорая от любопытства, Рейн пересекает двор и — оказывается лицом к лицу с Рийной!

Он не знает, что и сказать, что думать, как вести себя. Но Рийна и не ждет от него никаких слов, она хватает Рейна за руку и тянет его вслед за собой в кусты, буйно разросшиеся за сараем. Здесь в ряд поставлено несколько ящиков, на них валяются скомканный носовой платок и раскрытая сумочка, а на крайнем — охапка веток сирени. Рийна явно притащила эти ящики с соседнего двора, где магазин держит тару… И этот убогий топчан служил ей постелью?

И долго она здесь спала? Не всю ли ночь? Почему? Что случилось?

На Рийне лица нет, вокруг глаз темные круги, волосы всклокочены. Пальто не застегнуто, видна измятая юбка, блузка порвана и кое-как сколота булавкой.

Рийну не переставая бьет дрожь, можно подумать, будто у нее температура, что она трясется в лихорадке.

Не от бессонной ли это ночи? От утренней сырости и свежести? От болезни? Или от переживаний, отчаяния, страха?

Рейн заглядывает ей в глаза. Взгляд Рийны, умоляющий, кроткий, ищет сочувствия и понимания.

Понимания чего?

Наконец, стуча зубами, Рийна говорит:

— Я… полночи… здесь… была…

— Зачем? — спрашивает Рейн с простодушным изумлением человека, который и представить не в состоянии, как это можно провести ночь не дома, не в теплой постели.

Рийна не в силах побороть себя. А вопрос Рейна смелости ей не придает. Она боялась этого вопроса и все-таки надеялась, что ей не придется посвящать Рейна в свои домашние заботы.

Рийна с трудом преодолевает себя:

— Дома опять жуткая пьянка. Отец вдрабадан упился. Погнал меня в город… в кафе, еще водки принести… Я не пошла… Так… так он меня избил и выгнал из дому. Его приятель — он еще соображал чуть-чуть — стал за меня заступаться, да что толку. Когда папаша на взводе, он совсем бешеный… Только вот пальто да сумочку успела схватить…

Рейн не знает, что и сказать по поводу такой домашней обстановки. Он растерянно и даже с каким-то недоверием смотрит на Рийну.