Никколо так долго ждал, когда же его усилия принесут плоды, и вот теперь книги ждали его в комнате, а значит, он не мог терять ни минуты.

— Чем же ты болен?

— Горло болит… — начал Никколо, но граф лишь презрительно отмахнулся.

— Бедный ты наш, можно подумать, у тебя чахотка!

Никколо ответил на это спокойно, но с упреком, и спор длился еще довольно долго, но его исход был предрешен — юноша не сдавался. За последние месяцы он стал еще упрямее. Никколо так хотелось рассказать обо всем отцу, но это было невозможно, и от самой мысли о том, чтобы сказать графу правду, юношу бросало в холодный пот. Он не мог объяснить отцу, что остается здесь ради семьи, что ему нужно прятаться, чтобы в светском обществе не заметили его присутствия в поместье.

Немногие за пределами Ареццо знали, что Никколо пребывает здесь, и юноша надеялся, что это сможет его защитить. Нападение в Париже не было случайностью, и, хотя с тех пор ничего не происходило, нельзя было привлекать внимание врагов.

В конце концов родители, попрощавшись, отправились в путь. Никколо опустил голову — он не мог выносить разочарованный взгляд матери. Юноша знал, что графиня беспокоится о нем, и от этого у него просто сердце разрывалось.

Каждый день, получая письма, он боялся прочитать скверные новости о Байроне, Шелли или Полидори. В переписке Никколо предупредил их об опасности, но только Полидори проявил осторожность — Байрону нужно было внимание света, он по природе своей не мог стать отшельником, а Шелли не хотел отказываться от своих попыток изменить мир к лучшему. И юному итальянцу оставалось лишь надеяться, что с его друзьями все будет в порядке.

Наконец Никколо вернулся в свою комнату, где его ждали книги. Он погрузился в пучину слов, лихорадочно прорабатывая страницу за страницей и пытаясь выписывать самое главное.

Сейчас он читал книгу православного монаха по имени Мануил о варягах: якобы среди них были воины, умевшие во время боя принимать облик зверя и рвать врагов голыми руками. Монах дошел до Киева и встретил на Руси других таких воинов, которых он называл оборотнями. Из одежды они носили только меховые накидки. Мануил давал подробное описание этих перевертышей, и, по его словам, среди охраны киевских князей — дружины — тоже были берсерки. Хотя описываемые в книге события происходили много столетий назад и Никколо трудно было разбирать текст на древнегреческом, чтение полностью поглотило его. Книга этого монаха была на редкость ясной, и в ней приводились цитаты из разговоров с этими воинами — Мануил якобы специально расспрашивал оборотней об их способностях.

Судя по этой книге, возможность впадать в ярость берсерка передавалась из поколения в поколение, и среди северян семьи оборотней пользовались большим уважением. Такие воины призывали силу волка, говоря, что в жилах их предков текла волчья кровь. В бою они обретали огромный рост, а меховые накидки покрывали все их тело. Впадая в звериный раж, берсерки бесстрашно бросались на врага. Мануил писал и о тех, кто завидовал оборотням и пытался подражать им: такие воины вызывали похожее на ярость берсерка состояние при помощи специальных ягод и трав, содержащих яд.

Никколо улегся среди книг, погрузившись в волшебный мир рукописи. Перед его внутренним взором возникали истинные берсерки, и юноша знал, что они чувствовали в бою. «То же, что и я в Париже».

Рукопись резко обрывалась. Из одного не очень правдоподобного источника Никколо знал, что Мануил якобы никогда не возвращался в Константинополь, и было непонятно, каким образом книга монаха вновь оказалась в этом древнем городе и как она попала в частную коллекцию одной богатой семьи в Османской империи. Никколо так и не смог это выяснить — сама копия и без того стоила ему довольно крупной суммы.

Он начал читать вновь, на этот раз медленнее и внимательнее, но уже через пару страниц у него начали слипаться глаза, и юноша уснул на полу, зарывшись под груды бумаги. Ему снились волки и люди.

Никколо проснулся от громкого стука. Юноша сонно помотал головой, но тут стук повторился, и лишь через пару мгновений Никколо понял, что это стучат в дверь. Он встал, но его зашагало, так что пришлось схватиться за изголовье кровати,

— Да? — Язык заплетался, да и сам он охрип.

— Снаружи вас ожидает какой-то чиновник. Он хочет с вами поговорить, — из-за двери донесся голос Карло.

Никколо договорился со своим слугой, что редко будет пользоваться его услугами, а в обмен на это Карло не будет его беспокоить. Такие условия пришлись по вкусу им обоим, и до сих пор кучер не пытался с ним заговорить.

— Скажи ему, что я сейчас приду.

Умывшись, Никколо причесался — волосы уже отросли на совершенно неприличную длину — и, как мог, поправил одежду. Все его движения были неловкими — юноша никак не мог до конца проснуться. Затем он спустился по лестнице и вышел в гостиную, где его ждал какой-то худощавый высокий мужчина с густыми вислыми усами.

— Синьор Вивиани? — осведомился чиновник, смерив Никколо недоверчивым взглядом, в чем, впрочем, не было ничего удивительного, учитывая теперешний вид юноши.

— Да.

— Я… вынужден сообщить вам печальное известие. Граф и графиня Вивиани погибли, — нарочито вежливо произнес усач.

— Что?

Слова чиновника туманом клубились у Никколо в голове, и он никак не мог ухватить их смысл.

Откашлявшись, усач смущенно повертел форменную фуражку в руках.

— Их карета, синьор… Произошел несчастный случай. Они упали в пропасть.

Никколо, по-прежнему ничего не понимая, посмотрел в окно. Уже был день, а юноша не знал, ни когда он заснул, ни сколько проспал. Слова усача казались бессмысленными, не складывались во фразу.

— Карета? — произнес он наконец, просто чтобы что-то

сказать.

— Мы не знаем, как это произошло, господин, ведь на этом участке дороги вообще-то легко проехать. К сожалению, выживших остаться не могло.

— А почему… как… откуда вы вообще знаете, о ком идет речь? — В сознании Никколо вспыхнула искорка надежды.

— Мы опознали карету по гербу.

«Конечно, наш родовой герб на дверце. Так просто». У Никколо было такое ощущение, будто он что-то должен сделать, что-то сказать, что-то чувствовать, в конце концов, но сейчас его голова была пуста. Юноше казалось, будто это не он стоит в этой комнате в мятой одежде и с синяками под глазами, а какой-то другой человек, который только что узнал о смерти родителей. И Никколо хотелось крикнуть этому человеку, что нужно как-то проявить свою печаль, хотя бы ощутить ее, но мысли не держались в его голове, и все слова куда-то исчезли. Его губы двигались сами собой, произнося что-то помимо его воли.

— Благодарю вас за то, что вы мне это сообщили. А что с… — Он запнулся, не зная, как сказать это тактично, — с останками?

— Мы везем их в Ареццо. Для этого нам пришлось позаимствовать повозку у крестьян. Она приедет сюда к вечеру, — помедлив, чиновник потеребил усы. — Соболезную.

Никколо неуверенно кивнул.

— А кони? — спросил он. — Они тоже мертвы? Отец не допустил бы, чтобы животных оставили там умирать. Вы об этом позаботились?

— Лошади были уже мертвы, когда мы обнаружили обломки, что, кстати, очень странно. Скорее всего, лошади понесли, иначе этот несчастный случай не объяснить. Мне… Я могу нам чем-то помочь?

— Что? — Никколо уставился на усача, будто только сейчас его увидел. — А, нет. Благодарю вас. Я займусь всеми необходимыми приготовлениями.

Слегка поклонившись, чиновник надел фуражку и ушел. Сейчас этот дом казался Никколо намного больше, чем раньше. Юноша вернулся в свою комнату, убрал книги, вымылся и переоделся в чистое. Все это время его душа разрывалась от крика, но Никколо слышал лишь отголоски этой боли, словно это рыдал кто-то, находившийся очень далеко.

Похороны графа и графини были значимым событием для Ареццо и соседних селений, хотя Никколо и хотел бы, чтобы все церемонии были более скромными. Но, учитывая высокий статус его родителей, нельзя было провести погребение в узком кругу родных, поэтому на похороны пришли не только все родственники, но и представители властей, друзья, знакомые, деловые партнеры, слуги и еще множество людей, которых Никколо до этого никогда не встречал и понятия не имел, кто это. У всех на лицах отражалось одинаковое выражение сочувствия, слова должны были утешать, но оставались для юноши бессмысленными. Словно машина, он пожимал руки, мужественно улыбался, вовсе не чувствуя надлежащей силы духа, вежливо принимал соболезнования. Никколо замечал, что присутствующие удивляются его стойкости, и ему хотелось кричать.