Выгнула шею, пытаясь глянуть на Дуротана, но тот смотрел в воду пытливо, будто ожидая. Кашур приуныла немного, но сейчас же себе выговорила: ну, если не дан ему шаманов дар, значит, не дан. Несомненно, участь его окажется не менее почетной и важной — он ведь рожден быть вождем.

— Моя любимая пра-пра- и еще много раз правнучка, ты привела его, как я и просил, — сказал Тал'краа, и голос его был мягче и теплей, чем когда-либо.

Опираясь тяжко на посох, столь же призрачный, как и он сам, пращур медленно обошел Дуротана — тот же продолжал вглядываться в отражения. Кашур внимательно наблюдала за обоими воинами клана Северного Волка. Ага, Дуротан вздрогнул, оглянулся, не понимая, откуда внезапный холод. Кашур улыбнулась — конечно, видеть предка он не может, но ведь как-то почувствовал, что Тал'краа рядом.

— Увы, ты его не видишь.

Дуротан поднял голову, принюхался. Вскочил — в сиянии озера духов клыки его казались синими, а кожа приобрела странный зеленоватый оттенок.

— Да, мать Кашур, не вижу… но ведь предок здесь?

— Здесь, — сказала Кашур.

И, повернувшись к Тал'краа, добавила:

— Я привела его, как ты и просил. Как он тебе?

Дуротан вздрогнул и сглотнул, но остался стоять прямо и горделиво, пока дух неторопливо обходил его.

— Я чувствую что-то… необычное, — сказал Дед. — Я думал, он шаманом станет. Но если сейчас меня не увидел, значит, и не увидит. Но хотя он и не сможет призывать стихии и видеть духов предков, судьба его велика. Он многое сделает для клана Северного Волка, да и для всех орков.

— Он будет… героем? — Кашур едва выговорила от волнения.

Все орки старались блюсти правила чести и доблести, но лишь немногие оказывались столь могучими, чтобы их имена остались в памяти потомков. Дуротан, услышав, вздохнул порывисто, застыл в ожидании.

— Трудно сказать, — нахмурился Тал'краа. — Ты его научи как следует. Одно ясно: от него родится спасение оркам.

И затем — Кашур никак не ожидала такой нежности от сурового Деда — Тал'краа коснулся невидимым пальцем щеки молодого орка. Глаза того расширились от ужаса, он едва сдержался, чтоб не отпрянуть, но сдержался, не испугался холодного касания призрака.

Тал'краа исчез, растворился туманом в летний день. Кашур пошатнулась — всегда забывала, насколько сила духов питала ее и поддерживала.

Дуротан подоспел, быстро ухватил за руку — хорошо, когда молодая сила рядом и готова помочь.

— Мать, вам плохо?

Кивнула, стиснув его руку. Хорошо — сперва его заботит она, старуха, а уж потом — сказанное предком. Раздумывая над словами Деда, решила про них не рассказывать. Хотя Дуротан и разумный, и уравновешенный, и добродушный, но подобные предсказания способны развратить самое стойкое сердце.

От него родится спасение оркам.

— Нет, сынок, мне хорошо. Но я слишком стара, а духи могучи.

— Хотел бы я его увидеть, — сказал Дуротан задумчиво. — Но я почувствовал… я его ощутил, точно.

— Да, и это куда больше, чем удостаивались многие.

— Мать, вы могли бы сказать мне… рассказать, что поведал предок? О том, буду ли я героем?

Пытается вести себя как взрослый, спокойно и сдержанно, но в голосе — нетерпение и мольба.

Ну, винить его не за что: все стараются жить, подражая легендам, глядя на подвиги предков. Он бы орком не был, если б не хотел так жить, не мечтал о геройстве.

— Пращур Тал'краа сказал, что это еще неясно, — ответила она откровенно.

Дуротан кивнул, не выказав разочарования.

Кашур больше не хотела ничего говорить, но как-то само собой вырвалось старческое, заботливое:

— У тебя долг перед судьбой, Дуротан, сын Гарада. Не лезь в битву наобум, не глупи, не спеши умирать, пока не исполнишь его.

— Глупец вряд ли хорошо послужит клану. — Дуротан усмехнулся. — Как раз так я и собираюсь себя вести, мать Кашур.

— Тогда, будущий вождь, — Кашур усмехнулась тоже, — лучше б тебе позаботиться о спутнице жизни.

И расхохоталась, глядя, как в первый раз за все время путешествия к духам предков Дуротан сконфузился.

Дрек'Тар говорил мне: если задуматься, то время нашей истории было как ясный погожий день ранним летом. У нас, орков, было все нужное: благодатный мир, духи предков, чтобы вести нас.

Даже стихии благоприятствовали нам. Пища — в изобилии, враги свирепы, но уязвимы, а мы сами наделены многими дарами и талантами. Дренеи не были нашими союзниками — но не были и врагами. Они делились знанием и добычей, когда их просили. Это мы, орки, всегда держались поодаль, скрываясь и не доверяя. И это нас, орков, понудили исполнять чужую волю, сделали игрушкой в чужих руках.

Ненависть — могучая сила. Она может прожить дольше любого из живущих. Ненавистью можно управлять. Ненависть можно и породить.

Кил'джеден обитал во тьме — плотной, вечной, безвременной. Сквозь жилы его текла, пульсируя, мощь — лучше всякой крови, питательнее плоти, утолительнее любого питья, пьянящая и успокаивающая одновременно. Он не был всемогущ — пока не был. Пока миры падали к его ногам не силой мысли, но плодом войны, смерти, разрушения, чем Кил'джеден вполне довольствовался.

Изгнанники, предатели еще жили. Хотя для тех, кто обитал во времени и считал его, прошли многие столетия — Кил'джеден все еще чувствовал жизни беглецов. Где же они запрятались, Велен и ушедшие с ним? Трусы, не смеющие взглянуть в лицо ему и Архимонду, другу и союзнику в тяжелые времена… времена становления силы, когда из простых смертных они делались теми, кто есть сейчас.

И он, и Архимонд, и другие больше не звали себя эредарами. Велен назвал бы их ман'ари, но они — Пылающий Легион, армия Саргераса, избранные.

Кил'джеден протянул длинную алую руку, когтистую, изящную, в ничто, обнимавшее собою все сущее, — возникла зыбь, вопрос, устремленный в бытие. Когда враг удрал, в мироздание отправились разведчики, принесшие лишь вести о неудаче поисков. Архимонд пожелал казнить их за неудачу, но Кил'джеден добился, чтобы им оставили жизнь. Трусы сбежали — уж это он знал доподлинно. Остались те, кто жаждал одобрения и награды владык. И потому, хоть Кил'джеден и изъявлял свое неудовольствие провинившимся, иногда весьма болезненно, обычно давал им шанс исправиться. Иногда и еще один, когда видел, что они стараются изо всех сил, а не злоупотребляют терпением.

Архимонд такой заботы об изгнанниках не понимал.

— Есть множество миров для покорения и поглощения во славу нашего господина Саргераса, — ворчал он, и тьма сияла, пронзенная его голосом, — Пусть глупец тешится. Если вздумает применить свои таланты во вред нам, если создаст угрозу — мы это ощутим. Так пусть гниет в своем захолустье, лишенный всего, что ценил!

Кил'джеден медленно повернул массивную голову, посмотрел на повелителя демонов Архимонда.

— Бессилен он или нет — не это для меня важно, — прошипел он злобно, — Я хочу уничтожить его и глупцов, последовавших за ним. Я хочу покарать их за неверие, за отказ подумать о благе для всех нас.

Большая когтистая рука сложилась в кулак, когти впились в ладонь. Полился жидкий огонь, погас, встретившись с плотной тьмой, но остался грубый рубец, шрам. Тело Кил'джедена покрывало множество подобных рубцов — он гордился ими.

Архимонд был могуч, изящен, элегантен, умен, но ему не хватало лютой страсти всеразрушения, обуявшей Кил'джедена. Архимонд каждый раз объяснял, что напрасно тратить силы на изгнанников, и теперь лишь вздохнул, решив оставить все как есть. Уже столетия длится этот спор и продлится еще столетия, пока Кил'джеден не преуспеет в уничтожении бывшего лучшего друга.

А Кил'джеден вдруг подумал: может, в этом и дело? Архимонд никогда не питал особо дружеских чувств к Велену. Для него тот — просто один из владык эредаров. А Кил'джеден любил Велена как брата, нет, почти как другое обличье своего «я».

А он…

Когтистая длань сжалась снова, и снова хлынул огонь преисподней, заменивший кровь.