Досказав эти слова, госпожа Сантарес залилась слезами.

— Не плачь, милая мама, — сказала ей Селия, — как все на свете, и огорчения кончатся когда-нибудь. Видишь, мы уже встретили этого молодого сеньора, наружность которого столь привлекательна. Счастливое это событие, кажется, предвещает добро.

— В самом деле, — прибавила Сорилья, — с тех пор, как он поселился у нас, в нашем уединении уже нет ничего печального.

Госпожа Сантарес взглянула на меня печально и нежно. Дочки тоже, после чего опустили глаза, зарделись, смутились и предались мечтам. Не было сомнения, все три влюбились в меня; сознание этого наполнило грудь мою счастьем.

В это время к нам подошел какой-то стройный высокий юноша. Он взял госпожу Сантарес за руку, отвел её в сторону и долго вел с ней тихий разговор. Вернувшись с ним, она сказала мне:

— Сеньор кавалер, вот дон Кристобаль Спарадос, о котором я тебе говорила; единственный человек, с которым мы видимся в Мадриде.

Я хотела также и ему сделать приятное, познакомив его с тобой, но, хотя мы и живем под одним кровом, я до сих пор не знаю, с кем имею честь беседовать.

— Госпожа, — ответил я, — я дворянин, родом из Астурии, зовут меня Леганьес.

Я подумал, что поступлю благоразумнее, не называя фамилию Эрвас, которая могла быть известной моим собеседникам.

Молодой Спарадос смерил меня с головы до пят дерзким взглядом иказалось, отказывал мне даже в поклоне. Мы вошли в дом, где госпожа Сантарес велела подать легкий ужин — печенье и фрукты. Я все ещё был главным предметом ухаживаний трех красавиц, но заметил, что и для вновь прибывшего не жалели взоров и улыбок. Меня задело это, и посему, желая обратить на себя все внимание, я удвоил любезности и старался, насколько мог, проявить все своё остроумие. Когда триумф мой сделался очевидным, дерзкий дон Кристобаль закинул правую ногу на левое колено и, рассматривая подошву своего сапога, изрек:

— В самом деле, с тех пор, как сапожник Мараньон перешел в лучший мир, в Мадриде невозможно отыскать пару приличных сапог!

Говоря это, он глядел на меня с издевкой и явным презрением.

Сапожник Мараньон приходился мне дедом с материнской стороны; он воспитал меня, и я хранил в сердце своём величайшую благодарность к нему. Но, несмотря на это, мне казалось, что моё генеалогическое древо обезображено его скромным именем. Я рассудил, что разоблачение тайны моего рождения погубило бы меня в глазах моих милых хозяек. Я тут же утратил всякую веселость. Я бросал на дона Кристобаля то презрительные, то горделивые и надменные взгляды. Решил запретить ему переступать порог нашего дома. Когда он ушел, я побежал за ним, желая ему об этом сказать. Догнал его в конце улицы и высказал ему все, что перед тем сложил в уме. Я полагал, что он разгневается, но он, напротив, изобразил любезность и взял меня за подбородок, как будто желая приласкать. Внезапно он рванул меня вверх с такой силой, что земля ушла у меня из-под ног, а потом выпустил, подсекая мне ноги. Я свалился прямо в сточную канаву, да ещё лицом вниз. Сперва я не знал, что со мной стряслось, вскоре, однако, поднялся, покрытый грязью и снедаемый невыразимой яростью.

Я вернулся домой. Женщины отправились на покой, но я тщетно пытался заснуть. Две страсти терзали меня: любовь и ненависть. Последняя касалась только дона Кристобаля, первая же витала между тремя красавицами в некой сладостной нерешимости. Селия, Сорилья и их матушка по очереди занимали моё воображение; прелестные их образы сливались в моих грезах и всю ночь напролет тревожили меня. Я уснул лишь под утро, и было уже поздно, когда я пробудился. Открыв глаза, я увидел прекрасную госпожу Сантарес, сидящую у моих ног. Она казалась заплаканной.

— Мой юный гость, — молвила она, — я пришла к тебе за помощью.

Подлые люди требуют от меня денег, которых я не в состоянии заплатить.

Увы! У меня долги, но разве я могла оставить этих бедных малюток без одежды и пропитания? Бедняжкам и без того приходится во всем себе отказывать.

Тут госпожа Сантарес стала всхлипывать, и глаза её, полные слез, невольно обратились к моему кошельку, который лежал на столике, тут же рядом со мной. Я постиг эту невысказанную просьбу. Высыпал золото на столик, разделил его на две половины и одну из них предложил госпоже Сантарес. Она и не надеялась на столь необыкновенное великодушие. Сперва она онемела от изумления, потом взяла меня за руки, начала восторженно целовать их, прижимая к сердцу; после чего собрала пистоли, твердя:

— Ах, мои дети, дорогие мои дети!

Вскоре явились дочки и тоже покрыли мои руки поцелуями. Все эти свидетельства признательности разожгли во мне кровь, и без того уже взволнованную ночными грезами.

Я оделся наспех и хотел выйти на террасу нашего дома. Проходя мимо комнаты девушек, я услышал, как они плакали и, рыдая, должно быть, обнимали друг друга. Мгновение я прислушивался, а потом вошел внутрь. Селия, заметив меня, сказала:

— Выслушай меня, наш любимый, дорогой, драгоценнейший гость! Ты находишь нас в состоянии величайшего волнения. Со времени нашего рождения ни одна тучка не омрачала наших взаимных чувств. Узы любви соединяли нас прочнее, чем узы крови. С мгновения твоего прибытия все изменилось. Ревность вкралась в наши сердца, и, быть может, мы возненавидели бы друг друга, однако кроткий характер Сорильи предупредил ужасное несчастье. Она бросилась в мои объятия, наши слезы смешались, и сердца открылись. Ты, возлюбленный наш гость, должен довершить остальное. Поклянись равно любить нас обеих и поровну делить между нами свои ласки.

Что я должен был ответить на столь пламенную и настойчивую просьбу? По очереди в объятиях своих я успокоил обеих девушек. Осушил их слезы, и печаль их уступила место нежнейшему безумию.

Мы вышли вместе на террасу, где госпожа Сантарес вскоре присоединилась к нам. Радость избавления от долгов озарила её лицо. Она пригласила меня к обеду и прибавила, что рада бы провести со мной весь день. Доверие и интимность, подобные старой дружбе, сопровождали нашу трапезу. Прислугу удалили, и девушки по очереди прислуживали нам. Госпожа Сантарес, ослабев от пережитых волнений, выпила две рюмки старого вина из Роты. Отуманенные её глаза ещё больше засияли после этого, и она так оживилась, что теперь дочки могли бы возыметь повод ревновать, однако почтение, которое они оказывали матери, не позволяло этому чувству вкрасться в их сердца. Вино взволновало кровь госпожи! Сантарес, но, несмотря на это, поведение её оставалось сугубо безупречным.

Что касается меня, то мысль сделаться соблазнителем вовсе не приходила мне в голову. Пол и возраст были нашими соблазнителями. Сладостные соблазны природы придавали нашему обхождению неизъяснимую прелесть, так что мы с досадой помышляли о разлуке. Заходящее солнце чуть было не разлучило нас, но я заказал прохладительные напитки у кондитера по соседству. Все с удовольствием приветствовали их появление, ибо таким образом мы могли и дальше оставаться вместе.

Однако едва мы сели за стол, как двери отворились и вошел дон Кристобаль Спарадос. Вторжение французского дворянина в гарем султана не произвело бы на восточного владыку более неприятного впечатления, чем то, какое испытал я, увидев дона Кристобаля.

Милая госпожа Сантарес и её дочери не были, правда, моими женами и не составляли моего гарема, но сердце моё в известном смысле завладело ими и пренебрежение моими правами причиняло мне смертельную боль.

Но дон Кристобаль не обратил на меня ни малейшего внимания, поклонился дамам, отвел госпожу Сантарес в конец террасы, долго с ней беседовал, после чего, не приглашенный, подсел к столу. Ел, пил и помалкивал; когда, однако, беседа коснулась боя быков, он оттолкнул свою тарелку и, стукнув кулаком по столу, изрек:

— Клянусь святым Кристобалем, моим покровителем, почему я должен протирать штаны в этом проклятом министерстве? Я предпочел бы быть последним тореадором в Мадриде, чем председательствовать в кортесах Кастилии![278]