— Ты убедился, дон Хуан, — прибавила княжна в глубочайшем отчаянии, — сколь несчастна я должна быть. Дочь моя умерла язычницей, моя внучка должна стать мусульманкой!.. Великий боже, сколь сурово ты караешь меня!

Досказав эти слова, цыган заметил, что уже поздно, и ушел к своим людям, мы же все отправились на покой.

Мы предвидели, что приключения цыгана близятся к концу, и поэтому с тем большим нетерпением дожидались вечера и, напрягая все наше внимание, воистину превратились в слух, когда вожак начал следующим образом:

Знатная настоятельница Валь Санто, быть может, не пала бы под бременем угрызений, но она назначила себе суровое покаяние, тяготам которого её изнуренный организм не смог сопротивляться. Я видел, как она медленно угасает, и не решался её покинуть. Моё монашеское облачение позволяло мне в любое время входить в монастырь, и однажды несчастная Мануэла испустила дух на моих руках. Герцог Сорриенте, наследник княжны, находился тогда в Валь Санто. Вельможа этот вел себя со мной чрезвычайно откровенно.

— Мне известны, — сказал он мне, — связи, которые у тебя были с австрийской партией, к коей ты и сам принадлежал. Если когда-нибудь тебе понадобится какая-либо услуга, прошу тебя, благоволи обратиться ко мне. Я буду считать это милостью для себя. Что же до открытых взаимоотношений с тобой, ты несомненно понимаешь, что, так как нам обоим не следует подвергать себя опасности, мы никоим образом не можем в них вступать.

Герцог Сорриенте был прав. Я был как бы одним из утраченных форпостов австрийской партии. Меня выставляли вперед, чтобы потом покинуть, если этого потребует необходимость. У меня оставалось ещё значительное состояние, которое, кстати, легко было переправить, ибо все оно находилось в руках братьев Моро. Я хотел выехать в Рим или в Англию, но, когда дело шло о том, чтобы предпринять решительные шаги, не мог собраться с духом. Я содрогался при самой мысли о возвращении к светской жизни. Презрение к светским условностям стало, в известном смысле, моим душевным недугом.

Узеда, видя, что я колеблюсь и не знаю, как быть, уговорил меня поступить на службу к шейху Гомелесов.

— Что это за служба? — осведомился я у него. — Не противоречит ли она в чем-либо спокойствию моего отечества?

— Ни в чем, — ответил он. — Мавры, скрывающиеся в этих горах, готовят переворот в исламе; ими движут политика и фанатизм. Для достижения этой цели они обладают безмерными средствами. Некоторые знатнейшие семейства Испании, собственной корысти ради, вошли с ними в связь. Инквизиция вымогает у них значительные суммы и позволяет им за то творить в недрах такие деяния, которых она не стала бы терпеть на поверхности земли. Одним словом, дон Хуан, поверь мне, попробуй, какова жизнь, которую мы ведем в наших долинах.

Устав от света, я решил последовать совету Узеды. Цыгане-мусульмане и цыгане-язычники приняли меня как человека, которому суждено быть их вожакам, и принесли мне присягу на верность. Но окончательно повлияли на моё решение цыганки. В особенности две из них приглянулись мне, одну звали Китта, а другую — Зитта. Обе были необыкновенно хороши, и я не знал, которую выбрать. Они заметили мои колебания и вывели меня из затруднения, сказав, что многоженство у них дозволено и что не требуется никакого религиозного обряда для освящения супружеской связи.

Со стыдом признаю, что этот коварный разврат соблазнил меня. Увы, есть только один способ шествовать по стезе добродетели: нужно избегать любых тропинок, которых добродетель не озаряет своим ослепительным светом. Если человек скрывает своё имя, поступки или намерения, вскоре ему придется скрывать от света и самое своё существование. Союз мой с княжной оттого только был предосудителен, что мне приходилось его скрывать, и все тайны моей жизни стали неизбежным следствием этого тайного союза. Более невинная прелесть удерживала меня в этих долинах, а именно — прелесть житья, какое в них всегда вели. Небосклон, вечно простирающийся над нашими головами, прохлада пещер и лесов, благовонный воздух, хрустальные воды, цветы, распускающиеся всюду, куда мы ни ступим, и, наконец, — сама природа, облаченная во всевозможные соблазны, — все это залечивало раны моей души, измученной светом, его шумом и сумятицей.

Жены мои подарили мне двух дочурок. Тогда я стал уделять больше внимания голосу своей совести. Я видел терзания и угрызения Мануэлы, которые свели её в могилу. Я решил, что мои дочери не будут ни магометанками, ни язычницами. Мне надлежало опекать их, итак, нечего было раздумывать — я остался на службе у Гомелесов. Мне доверяли чрезвычайно важные дела и громадные денежные суммы. Я был богат, ничего не желал для себя, но с дозволения того, у кого я был под началом, я, сколько мог, старался делать добро. Мне часто удавалось избавлять людей от великих несчастий.

Вообще я вел в недрах земли такую же жизнь, какую вел некогда на земной поверхности. Я вновь стал дипломатическим агентом. Несколько раз я ездил в Мадрид и совершил несколько путешествий вне пределов Испании. Этот деятельный образ жизни вернул мне утраченную было отвагу. Он мне все больше приходился по душе.

А между тем дочки мои подрастали. Во время последней моей поездки я взял их с собой в Мадрид. Два молодых человека хорошего рода сумели привлечь к себе их сердца. Семьи этих молодых людей находятся в сношениях с обитателями наших подземелий, и мы не боимся, что они выболтают то, что дочери мои могли бы им рассказать о наших долинах. Как только я их обеих выдам замуж, я тотчас же вступлю под сень какой-нибудь святой обители, где спокойно буду ожидать завершения моей жизни, которую, хотя она не вполне была свободна от заблуждений, я все же не могу назвать порочной. Вы хотели, чтобы я рассказал вам о своих приключениях, я хочу, чтобы вы теперь не сожалели о вашем любопытстве.

— Я хотела бы только, — сказала Ревекка, — узнать, что стало с Бускеросом.

— Сейчас я тебе об этом расскажу, — ответил цыган. — Порка в Барселоне отучила его от шпионства, но, так как его пороли под именем Робусти, он полагал, что порка сия ничем не могла повредить репутации Бускероса. Поэтому он смело предложил свои услуги кардиналу Альберони[306] и в его правление сделался путаником второго разряда, похожим в этом на своего покровителя, который был путаником перворазрядным.

Засим Испанией управлял другой авантюрист, по фамилии Риперда.[307] Под его эгидой Бускерос пережил ещё несколько золотых деньков, но время, которое кладет предел наиблагополучнейшим карьерам, лишила Бускероса ног. Разбитый параличом, он велел носить себя на Пласа дель Соль и там все ещё развивал привычную свою деятельность, останавливая прохожих и по мере возможности вмешиваясь в их дела. Последний раз я видел его в Мадриде, бок о бок с забавнейшей в мире фигурой, в которой я узнал поэта Агудеса. Преклонные лета лишили его зрения, и бедняга утешался мыслью, что Гомер также был слепцом. Бускерос пересказывал ему городские сплетни, Агудес излагал их в стихотворной форме, и порою люди слушали его не без приятности, хотя в нём осталась лишь жалкая тень былых дарований.

— Сеньор Авадоро, — спросил я в свою очередь, — что же стало с дочерью Ундины?

— Ты узнаешь об этом позднее, а пока соизволь заняться приготовлениями к твоему отъезду.

Мы отправились в поход и после долгого странствия добрались до глубокой долины, со всех сторон опоясанной скалами. Когда были разбиты шатры, вожак пришел ко мне и сказал:

— Сеньор Альфонс, возьми свою шляпу и шпагу и следуй за мной.

Мы прошли ещё сто шагов и оказались перед отверстием в скале, сквозь которое я увидел длинную, темную галерею.

— Сеньор Альфонс, — обратился ко мне вожак, — мы знаем твою отвагу, впрочем, ты не впервые совершаешь этот путь. Войдя в эту галерею ты так же, как и в прошлый раз, отправься в недра земли. Прощай, тут мы уже должны расстаться.