Между тем король, которого очень занимали проблемы фортификации, приказал просмотреть и оценить все планы. Труд моего отца был принят единогласно. Вскоре отец получил письмо от министра, в котором тот выражал ему высочайшее удовлетворение и, по поручению короля, осведомлялся, каким образом он хочет быть вознагражден. В письме, адресованном герцогу, министр давал понять, что молодой человек, конечно, мог бы получить звание первого полковника артиллерии, если бы пожелал этого.

Отец показал письмо герцогу, который, в свою очередь, ознакомил его с посланием, адресованным ему, причем отец счёл нужным сказать, что никогда не осмелится принять звание, которое, по его мнению, он до сих пор ещё не заслужил, и просил герцога, чтобы тот от его имени ответил министру.

Герцог возразил ему:

— Министр, — сказал он, — писал тебе и ты должен ему ответить.

Без сомнения, у министра есть на это свои причины, так как, однако, в письме, написанном ко мне, он называет тебя молодым человеком, безусловно молодость твоя привлекла внимание короля, которому он хочет представить собственноручное письмо юноши, преисполненного надежд.

Впрочем, попробуем составить сие письмо так, чтобы в нём нельзя было усмотреть ни самомнения, ни самодовольства.

Говоря это, герцог присел к столику и начал писать так:

Отец поблагодарил герцога за труд, который он потратил на сочинение письма, пошел к себе и переписал этот текст слово в слово, но в миг, когда он должен был его подписать, услышал доносящийся со двора крик:

— Дон Карлос приехал! Дон Карлос приехал!

— Кто? Мой брат? Где он? Дайте мне его обнять!

— Изволь окончить письмо, дон Энрике, — сказал ему курьер, который должен был немедленно выехать к министру. Отец, вне себя от радости по случаю приезда брата и подгоняемый курьером, вместо «дон Энрике» подписался «дон Карлос Веласкес», запечатал письмо и побежал обнять брата.

И в самом деле, братья нежно обнялись, но дон Карлос, отскакивая назад, начал смеяться во всё горло и сказал:

— Милый Энрике, ты как две капли воды похож на Скарамуша[120] из итальянской комедии: брыжжи твои обнимают твой подбородок, будто тазик для бритья. Впрочем, я по-прежнему тебя люблю. А теперь, идем к старому добряку!

Они вместе вошли к почтенному герцогу, которого Карлос чуть не удушил в своих объятиях, согласно обычаю, царившему тогда при французском дворе, после чего сказал ему:

— Дорогой дядюшка, добрейший посол дал мне письмо к тебе, но я ухитрился потерять его у моего банщика. Впрочем, стоит ли об этом говорить? Граммон, Роклор и все прочие старцы сердечно тебя лобызают.

— Но, милый мой племянник, — прервал его герцог, — я не знаком ни с кем из этих господ.

— Тем хуже для тебя, — продолжал Карлос, — ибо это необыкновенно приятные люди. Но где же моя будущая невестка? С прежних времен она должна была необычайно похорошеть!

В этот миг вошла Бланка. Дон Карлос приблизился к ней запросто и сказал:

— Божественная моя невестка, наши парижские обычаи позволяют целовать красивых женщин, — и, говоря это, он поцеловал её в щеку к великому удивлению дона Энрике, который привык видеть Бланку, всегда окруженную целой свитой женщин и никогда не осмеливался даже поцеловать край её платья.

Карлос наболтал ещё тысячу нелепостей, которые искренне огорчили дона Энрике и повергли в ужас старого герцога. Наконец, дядя сказал ему сурово:

— Иди и смени своё дорожное платье; сегодня вечером мы даем бал. Помни, что то, что за Пиренеями считают учтивостью, то у нас кажется дерзостью.

— Милый дядюшка, — ответствовал Карлос, нимало не смутившись, — я надену новый наряд, который Людовик XIV изволил выдумать для своих придворных, и тогда ты убедишься, до чего этот монарх велик в каждом ничтожном своём поступке! Приглашаю вас, прекрасная кузина, на сарабанду; это испанский танец, но вы увидите, до какой степени французы его усовершенствовали.

Сказав это, дон Карлос вышел, напевая вполголоса какую-то арию Люлли.[121] Энрике, весьма огорченный его несказанным легкомыслием, хотел оправдать брата в глазах герцога и Бланки, но напрасно, ибо старый герцог слишком уж был против него предубежден, а Бланка ничего не ставила Карлосу в вину.

Когда бал начался, появилась Бланка, одетая не по испанской, а по французской моде. Это удивило всех, хотя она и утверждала, что дед её, посол, прислал ей эти платья с доном Карлосом. Однако объяснение это никого не удовлетворило, и недоумение было всеобщим.

Дон Карлос заставил долго себя ждать, но, наконец, вошел, наряженный согласно обычаю, принятому при дворе Людовика XIV. На нём был небесно-голубой кафтан, весь расшитый серебром, шарф и канты из столь же белого и столь же нарядного и изысканного атласа, воротник из алансонских кружев и, наконец, невероятных размеров светлый парик. Наряд этот, великолепный сам по себе, казался ещё великолепней среди скромных до бедности нарядов, которые последние наши короли из австрийского дома вводили в Испании. Тогда уже давно не носили брыжжей, которые придавали этому костюму хоть немного красоты, и заменили их простым воротником, какой в наши дни носят только альгвазилы и судейские. И в самом деле, по меткому слову дон Карлоса, костюм этот очень напоминал наряд Скарамуша.

Наш вертопрах, отличавшийся от испанской молодежи своим нарядом, ещё больше отличался манерами, тем, как он вошел на бал. Вместо глубокого поклона или же оказания кому-либо хотя бы заведомо притворной любезности, он с противоположного конца залы начал кричать на музыкантов:

— Эй, негодяи! Тише! Ежели вы будете играть что-нибудь, кроме моей сарабанды, я разобью скрипки об ваши уши!

Затем он роздал им ноты, которые принес с собой, подошел к Бланке и вывел её на средину зала, где они и должны были танцевать. Мой отец признает, что дон Карлос танцевал несравненно; Бланка же, от природы чрезвычайно грациозная, превзошла на сей раз самое себя. По окончании сарабанды все дамы поднялись, чтобы поздравить Бланку и поблагодарить её за то, что она так прелестно танцевала. Однако, хотя эти любезности якобы относились к ней, дамы украдкой поглядывали на Карлоса, как будто хотели дать ему понять, что именно он является истинным предметом их восхвалений. Бланка отлично поняла сокровенную мысль, и тайные почести, воздаваемые женщинами, возвысили в её глазах достоинства молодого человека.

За всё время бала Карлос ни на миг не покидал Бланку, а когда его брат приближался к ним, говорил ему:

— Друг мой Энрике, иди решать какую-нибудь алгебраическую задачу, у тебя будет достаточно времени надоедать Бланке, когда ты станешь её мужем.

Бланка неудержимым смехом поощряла эти дерзости, и бедный дон Энрике, совершенно смущенный, отходил.

Когда дали знак к ужину, Карлос подал руку Бланке и сел с ней за стол на высшем месте. Герцог нахмурил брови, но дон Энрике упросил его, чтобы он на этот раз простил брату.

За ужином дон Карлос рассказывал обществу о торжествах, устроенных Людовиком XIV, и прежде всего о балете под названием «Любовные похождения на Олимпе», в котором сам монарх играл роль Солнца, причем добавил, что он отлично помнит этот балет, и что Бланка привела бы всех в восторг в роли Дианы. Он роздал роли и прежде, чем встали из-за стола, балет Людовика XIV был уже вполне распределен. Дон Энрике покинул бал. Бланка даже не заметила его отсутствия. Наутро отец мой пошел навестить Бланку, и застал её репетирующей с доном Карлосом сцены нового балета. Так прошли три недели. Герцог становился всё мрачнее, Энрике подавлял свою боль, Карлос же болтал несусветную чушь, но, впрочем, светские дамы уже считали его непогрешимым оракулом.