Несправедливость настолько уже закалила моё сердце, что слова эти не произвели на меня особого впечатления. Я взяла ребенка на руки и ушла в свою комнату.

К несчастью, я забыла о шоколаде, герцог же, как я позднее узнала, уже два дня ничего не ел. Чашка стояла перед ним, он сразу выпил всё, после чего ушел к себе. Спустя полчаса он послал за доктором Сангре Морено и приказал, чтобы кроме него никого не впускали.

Отправились к доктору, но тот выехал в загородный домик, где проводил свои вскрытия. Поехали за ним, но его уже там не было; искали его у всех его пациентов, наконец, три часа спустя он прибыл и нашел герцога мертвым.

Сангре Морено с великим вниманием исследовал тело герцога, всматривался в ногти, глаза, язык; приказал принести из своего дома множество флаконов и начал производить какие-то анализы. Потом он пришел ко мне и сказал:

— Я могу заверить вас, госпожа, что герцог скончался вследствие отравления смесью наркотической смолы с едким металлом. Впрочем, обязанности кровавого трибунала меня не касаются, посему я и предаю это дело в руки верховного судии, восседающего на небесах. Официально я заявляю, что герцог скончался от апоплексического удара.

Явились другие врачи и подтвердили мнение доктора Сангре Морено. Я велела призвать Гирону и повторила ей слова доктора. Смущение выдало её.

— Ты отравила моего мужа, — сказала я. — По какому праву христианка могла дойти до подобного преступления?

— Я христианка, — ответила она, — это правда, но я также и мать, и если бы у тебя убили твоего ребенка, кто знает, не стала ли бы ты кровожадней разъяренной тигрицы.

Я ничего не смогла ответить ей на это, однако заметила, что она могла отравить меня вместо герцога.

— Нет, — ответила она, — я глядела сквозь замочную скважину и, конечно, тут же вбежала бы, если бы ты прикоснулась к чашке.

Потом пришли капуцины, требуя, чтобы им выдали тело герцога, и так как они представили личное распоряжение архиепископа, невозможно было им отказать.

Гирона, которая до тех пор проявляла большую отвагу, вдруг встревожилась. Она боялась, чтобы при бальзамировании тела не обнаружились следы яда, и её усиленные просьбы склонили меня к этой ночной прогулке, которой я обязана удовольствием видеть тебя в моём доме.

Высокопарная моя речь на погосте имела целью обмануть слуг. Увидев же, что вместо тела сюда принесли тебя, мы, чтобы не выводить их из заблуждения, вынуждены были рядом с часовней в саду похоронить нечто вроде чучела.

Невзирая на все эти меры предосторожности, Гирона до сих пор ещё не успокоилась, постоянно твердит о возвращении в Америку и стремится тебя тут задержать, пока не примет какого-либо окончательного решения. Что же касается меня, то я ничего не страшусь, и если меня привлекут к суду, то чистосердечно признаюсь во всем. Я предупредила об этом Гирону.

Несправедливость и жестокость герцога лишили его моей любви, я никогда не смогла бы вести с ним совместную жизнь. Единственное моё счастье — моя малютка-дочь; я не страшусь за её судьбу. Она унаследует титулы и громадное состояние, и мне не придется тревожиться о её будущем.

Вот всё, о чем я хотела тебе рассказать, мой юный друг. Гирона знает, что я поведала тебе нашу историю, и полагает, что лучше будет, если ты узнаешь обо всем, как есть. Но мне душно в этом подземелье; я должна пойти наверх, подышать свежим воздухом.

Вскоре, как только герцогиня ушла, я огляделся и в самом деле нашел, что вид моего подземелья весьма печален; могила юного мученика и столб, к которому он был прикован, усиливали мрачное впечатление. Мне хорошо было в этой тюрьме, пока я боялся театинцев, но теперь, когда дело было улажено, пребывание под землей начинало становиться для меня нестерпимым. Меня забавляла доверчивость Гироны, которая намеревалась держать меня тут в течение двух лет. Вообще обе женщины так мало знакомы были с ремеслом тюремных стражников, что оставляли открытыми двери в подземелье, полагая, очевидно, что отделяющая меня от них решетка представляет собой совершенно непреодолимое препятствие. А между тем я почти составил план не только бегства, но и всего своего поведения на протяжении двух лет, которые я должен был провести в покаянии. Кратко изложу вам свои намерения.

Во время моего пребывания в коллегии театинцев я часто раздумывал о счастье, которым явно наслаждались малолетние попрошайки, сидящие у дверей нашей церкви. Их участь казалась мне куда приятнее моей. В самом деле, пока я корпел над книжками, не имея возможности угодить моим наставникам, эти блаженные дети нужды бегали по улице, резались в карты на ступенях притвора и расплачивались каштанами. Иногда они дрались до упаду — и никто не прерывал этого их развлечения; возились в песке — и никто не заставлял их мыться; раздевались на улице и стирали сорочку у колодца. Можно ли было представить себе более приятное житье?

Мысли о подобном счастье занимали меня во время моего пребывания в подземелье, и я решил, что прекрасней всего будет, если, выбравшись из заключения, я на время покаяния изберу сословие нищих. Правда, я был весьма образованным, и по языку меня можно было отличить от моих товарищей, но я надеялся, что легко смогу перенять их язык и ухватки, чтобы потом, спустя два года, вернуться к своим собственным. Хотя идея эта была несколько странной, однако в положении, в котором я находился, я не мог бы найти лучшую.

Приняв такое решение, я обломал острие ножа и начал обрабатывать один из прутьев решетки. Я промучился целых пять дней, прежде чем мне удалось его расшатать. Я тщательно подбирал осколки камня и засыпал ими отверстие, так что невозможно было ни о чем догадаться.

В день, когда мой труд был завершен, корзинку принесла мне Гирона. Я спросил её, не боится ли она. чтобы не обнаружилось случайно, что она кормит какого-то неизвестного мальчишку в подземелье.

— Вовсе нет, — ответила она, — дверцы люка, через которые ты сюда попал, ведут в отдельный павильон, двери которого я приказала замуровать, под предлогом, что этот павильон возбуждает в памяти герцогини горестное воспоминание; коридор же, которым мы приходим к тебе, выходит из моей спальни, и вход в него находится под обивкой стены.

— Однако он должен быть снабжен железными дверцами?

— Отнюдь нет, — возразила она, — двери очень легкие, но тщательно скрытые, и, кроме того, выходя, я всегда запираю свою комнату на ключ. Тут есть ещё и другие подземелья, подобные этому, и, как я полагаю, должно быть, тут жил какой-нибудь ревнивец и совершил не одно преступление.

Сказав это, Гирона хотела уйти.

— Зачем ты уже уходишь? — спросил я.

— Не могу терять времени, — ответила она, — герцогиня завершила сегодня шестую неделю траура и намерена отправиться со мной на прогулку.

Я узнал всё, чего хотел, и не задерживал больше Гирону, которая вышла, и на этот раз не запирая двери за собой. Я как можно быстрее написал герцогине письмо с извинениями, положил его на решетку, затем вынул прут и через недоступную мне до тех пор часть подземелья, а потом темным коридором добрался до каких-то запертых дверей. Я услышал грохот экипажа и цокот копыт; я понял, что герцогиня вместе с кормилицей покинула виллу.

Тогда я начал выламывать двери. Гнилые доски недолго сопротивлялись моим усилиям. Так я пробрался в комнату кормилицы, увидев же, что Гирона заперла двери на ключ, рассудил, что могу, не опасаясь быть захваченным врасплох, позволить себе немного передохнуть.

Я взглянул в зеркало и убедился, что наружность моя совершенно не отвечает сословию, к которому я собирался примкнуть. Я взял уголек из камина, подтемнил немного свою бледную кожу, затем разорвал сорочку и остальное платье. Подошел к окну и увидел, что оно выходит в сад, некогда, должно быть, милый хозяевам дома, теперь же совершенно запущенный.

Распахнув окно, я заметил, что, кроме него, ни одно не выходит в эту сторону; окно было расположено невысоко, я мог бы спрыгнуть, но предпочел воспользоваться простынями Гироны. Взобравшись потом на беседку, увитую ползучими растениями, я перескочил с неё на садовую ограду и вскоре выбрался в чистое поле, счастливый, что дышу вольным воздухом и избавился от театинцев, инквизиции, герцогини и её кормилицы.