И рядом с ним был Петр, который изредка шевелился под стеганым одеялом, натянутым на голову. Все это не могло не радовать Сашу. В течение ночи он просыпался время от времени, чтобы убедиться, что Петр жив и чувствует себя хорошо. И всякий раз, когда его вновь клонило в сон, ему чудились всякие ужасы, от которых он даже боялся засыпать. Но теперь, когда он видел, что Петр проснулся настолько, что смог укрыть себя от проникающего в дом дневного света, ему захотелось еще немного поспать и, отгородившись от солнечных лучей, испытать настоящий отдых.
Но если в этот самый момент ставни открывала бы тетка Иленка, она бы тут же схватила метлу и немедленно подступила бы к мальчику, все еще потягивающемуся в постели, независимо от того, как тяжело было тому подниматься сегодняшним утром. Но у него не было никакого желания портить отношения со стариком. Поэтому он встал и, пригладив рукой волосы, с почтительным поклоном подошел к Ууламетсу.
— Могу ли я чем-нибудь помочь, господин?
— Бери ведро, — сказал старик, — и отправляйся на речку. Тебе следует наполнить вот этот бочонок. Когда будешь черпать воду, соображай, не захватывай песок.
— Хорошо, господин, — сказал Саша, накинул свой пропитанный кровью грязный кафтан, висевший на деревянном колышке рядом с дверью, схватил ведро и выскочил за порог.
Ему пришлось несколько раз подняться по узкой дорожке, ведущей от реки к дому, каждый раз проходя под аркой из переплетенных ветвей безжизненных деревьев. Ясное солнечное утро отчетливо высветило контуры всего окружающего, и хотя в воздухе попахивало морозом, к полудню должно было быть настоящее тепло: это предвещал яркий солнечный свет над широкой окаймленной деревьями рекой, которая вела к великому златоглавому Киеву.
Саша тут же подумал о том, что однажды, когда их долги Ууламетсу будут так или иначе выплачены, он наконец-то сможет выполнить свое заветное желание: путешествие вниз по реке. А там их ждет Киев. Он старался не думать сейчас о своем долговом соглашении, заранее зная, что Петр будет очень зол на него, когда догадается, что он вступил со стариком в торговую сделку, в которой сам оказался предметом торга. Это был в высшей степени бессрочный и очень неопределенный договор, по которому Саша обязывался оказывать всяческую помощь старику, но сам старик при этом так и не сказал, сколь долго это будет продолжаться и в какой форме будет выражаться оказываемая помощь…
Он пытался мысленно разговаривать с самим собой и с Петром, отчетливо представляя себе, что Петр несомненно будет возражать против такого соглашения, если даже и учесть, что сделка была мерой платы за его собственную жизнь. Петр все равно будет настаивать на разрыве и попытается убедить его в том, что при этом ничего страшного не случится, поскольку и сам Ууламетс, на его взгляд, такой же насквозь фальшивый колдун, как и те, которых можно было встретить в Воджводе…
Может оказаться так, что Петр будет настолько зол, что попытается даже сбежать в Киев и оставить его здесь, а перспектива остаться один на один с этим стариком…
Саша припомнил и дым и огонь, и весь остальной ужас, который вселял в него Ууламетс всякий раз, когда Саша отступал от его приказаний. Он старался пошире открыть глаза навстречу солнечному свету, чтобы поскорее избавиться от этих кошмарных картин и почти от физического ощущения ужаса, который пробрал его до костей. Он догадывался в глубине души, что наверняка было что-то ужасно опасное и зловещее, связанное с Ууламетсом, что скрывалось за, теперь уже простым и очевидным, фактом, определявшим его принадлежность к колдунам.
Теперь он был абсолютно уверен, что этот дом, стоящий на перевозе, никогда не был тем самым местом, где Ууламетс провел большую часть своей жизни. Во всяком случае, не в большей степени, чем эта лодка, огромная, потемневшая от времени, которая теперь стояла на якоре у причала, вряд ли когда-нибудь принадлежала Ууламетсу… и, следовательно, каким-то образом он заполучил это место. Лишь один Бог знал, когда это было, что сталось с перевозчиком, а так же и то, что этот старик вообще делал здесь, в этом лесу, настолько безжизненном, что в нем нельзя было встретить даже зайца…
Ууламетс возился в подвале, разбирая хранившиеся там коренья, когда Саша вернулся в дом с первым ведром. Он перелил его в бочонок и вновь отправился к реке, даже не попытавшись удостовериться, что Петр по-прежнему спит и ему ничего не угрожает. Он поступил так потому, что у него появилась внезапная ужаснувшая его мысль, что Ууламетс являет собой одну из разновидностей лесовиков, самого злобного свойства, который, в силу каких-то причин может быть известен с этой стороны лишь загадочным лесным созданьям, и совершенно бессилен по отношению к людям. Но вот по отношению к одиноко спящему человеку…
Это, разумеется, был всего лишь приступ детского страха, и даже ему было известно, что достаточно спрятать голову под одеяло, как тут же можно избавиться от домового. Если и было что-то, чего Ууламетс почему-либо не сделал прошлой ночью, когда он возился с ножами, то…
Саша никак не мог выбросить из головы того факта, что Ууламетс попытался вчера пролить на пол часть содержимого чашки, сопровождая это движение странным отвратительным взглядом, который выражал его полное удовлетворение всем проделанным…
Но все-таки в его взгляде, скорее всего, было не отвращение. Может быть, злорадство и ненависть, а может быть, желание заставить Петра страдать…
Саша ускорил шаг, зачерпнул ведром воду и поднялся в дом.
Но когда он появился на пороге, то увидел, что там ничего не изменилось: старый Ууламетс, сидя за столом, в желтоватом свете, падавшем в комнату через пергамент оконной рамы, сосредоточенно листал какую-то книгу, а Петр все еще спал, укрывшись с головой, мирно и спокойно.
Саша решил, что был полным дураком, и отправился за третьим ведром, отгоняя от себя мысли о бесах с длинными когтями и лесовиках. Ууламетс был колдун, и это было абсолютно точно: он убедился в этом, когда наблюдал прошлой ночью, когда Ууламетс держал свои руки над раной, как лицо Петра, покрытое потом и перекошенное от боли, стало постепенно обретать свой прежний цвет и покой.
Ни один колдун в Воджводе не мог сделать этого… или, может быть, не было раненых людей, которым было доступно подобное леченье. Почти каждый человек в городе знал бы его, люди стадами шли бы к этому колдуну и, в конце концов, могли бы сделать его таким богатым, как не приснилось бы и во сне ни одному боярину. Ведь, пожалуй, тогда он мог бы даже стать царским лекарем.
А Ууламетс действительно мог бы спуститься по реке до Киева и поискать там своей удачи при таком-то уменье…
А разве нет?
Тогда почему же он сидел в этой лачуге рядом с речным перевозом, где уже давным-давно никто не появлялся, среди этих лесов, в которых не селились ни белки, ни зайцы?
Он назвал их с Петром разбойниками, при первой же встрече.
Но где же в этом лесу могли жить разбойники, в которых так любили верить люди, жившие в городе? А если все-таки у них и было какое-то тайное жилище в глубине лесной чащи, так чем же они могли здесь кормиться, когда кругом не было ни путешественников, которых можно было бы грабить, ни дичи, на которую можно было бы охотиться, если, конечно, не допускать той мысли, что они жили так, как заявлял о себе Ууламетс: ловили рыбу и выращивали овощи? Но едва ли можно представить, что такие люди могли позволить себе подобный образ жизни.
Перед Сашей открылось противоречие его теперешнего бытия, как несоответствие правды солнечного утра и неправды всего остального, окружавшего его, и опасность которого могла во много раз превысить ту радость, которую он получал, греясь под теплыми солнечными лучами. И очень возможно, он был бы прав, если бы был благоразумен и захотел вернуться в Воджвод, где по утрам продолжал бы ухаживать за лошадьми или поджидал выходящую прогуляться по перилам кошку, которая всякий раз желала ему доброго утра… и делать множество обычных домашних дел, которых он был лишен здесь, в этом затхлом пыльном месте, на берегу реки, по которой, наверное, никогда не проплыла ни одна лодка.
