Мыслительные способности Энглтона, не слишком развитые от природы, были заблокированы еще сильнее в 1961 году под влиянием бывшего майора КГБ Анатолия Михайловича Голицына. После перехода Голицына на нашу сторону Энглтон сразу принял его в качестве источника информации и советника своего ведомства, несмотря на отзыв психоаналитика ЦРУ о советском перебежчике как о «параноике». Этот вывод о серьезном психическом отклонении Голицына было сразу оспорен, так как психоаналитиков в ЦРУ никогда не воспринимали всерьез. Как бы то ни, было, Голицын был принят Энглтоном с распростертыми объятиями и имел значительное влияние на многих сотрудников управления.

Остановимся более подробно на интеллектуальных и эмоциональных особенностях этого странного русского. Начнем с того, что отношение Голицына к перебежавшему Носенко было отнюдь небеспристрастным. Голицын был твердо уверен, что Носенко был послан КГБ со специальной миссией дискредитировать либо даже убить его самого. Опираясь на свои знания КГБ, Голицын был убежден в вездесущей и злобной силе советских спецслужб, направленной на уничтожение Соединенных Штатов и их западных союзников. Основой этой угрозы являлась, по его мнению, демонстрация мнимого раскола между Советским Союзом и коммунистическим Китаем, в котором Голицын видел простую уловку, разработанную в КГБ с целью сбить Запад с толку. Я до сих пор с удивлением и сожалением вспоминаю, что сам Энглтон безоговорочно принимал эту фантастическую идею. Другой любимый тезис Голицына: чтобы защититься от его разоблачений, КГБ предпримет ответные действия, прислав в Соединенные Штаты своих двойных агентов, которые по прибытии в США предоставят американцам «дезинформацию», призванную скомпрометировать самого Голицына. Если бы подобные мысли были приняты другими столь же безоговорочно, как Энглтоном, тогда главным советником правительства Соединенных Штатов по всем советским вопросам стал бы только один человек — сам Голицын.

Несмотря на все возрастающее скептическое отношение к этому сотрудников ЦРУ, Энглтон безоговорочно принял для себя идею советского заговора по дискредитации Голицына. Поэтому неудивительно, что Энглтон сразу подверг сомнению положительную оценку, сделанную Бэгли по поводу предложения Носенко в Женеве. Позднее Энглтон мне сказал: «После получения первого известия [от Бэгли]… мы созвали большое совещание воскресным утром. Бэгли казалось, что он поймал самую большую рыбу в своей жизни. Думаю, что это было действительно так. Однако все, что я от него слышал, находилось в разительном противоречии с услышанным ранее [от Голицына]».

После встречи с Носенко в июле 1962 года и ознакомлением с отчетом Бэгли в штаб-квартире ЦРУ, Энглтон решил заставить своего более молодого коллегу изменить мнение, воспользовавшись для этой цели выписками и цитатами из записок Голицына, ставших к тому времени для сотрудников ЦРУ своего рода «заповедями Моисея». Авторитет Энглтона заставил Бэгли изменить свои предложения по работе с перебежчиком Носенко. Более того, по настоянию Энглтона в течение нескольких последующих лет все сообщения Носенко подвергались окончательной оценке у Голицына (несмотря на его профессиональный диагноз параноика). Результатом принятия Энглтоном на вооружение «доктрины Голицына» было заражение «слабомыслием» до того времени здорового интеллектуального коллектива многих подразделений ЦРУ. Приведу один из примеров подобного искаженного мышления, который я позднее использовал, давая показания комиссии конгресса в сентябре 1978 года: «Из этого следует, что когда [Советы] утверждают, что Носенко говорит правду, это накладывает отпечаток фальшивости [на источник подобного заявления]. Это можно считать явным доказательством нахождения [Носенко] под контролем КГБ. В противном случае, подтверждать правдивость информации Носенко [Советы] не стали бы».

Таким образом, Носенко оказался на Западе в самый разгар параноидальных настроений среди сотрудников контрразведки и отдела СССР в ЦРУ и неизбежно столкнулся с отношением к нему руководства ЦРУ, которое основывалось на принципе презумпции виновности. До конца своей жизни Джеймс Энглтон постоянно настаивал на том, что Носенко был «внедрен» КГБ, чтобы ввести нас в заблуждение. Самолично состряпав эту легенду, он не собирался от нее отрекаться. Не собирались доказывать ее несостоятельность и остальные сотрудники ЦРУ, поскольку все, связанное с деятельностью контрразведки, покрыто завесой глубокой тайны.

Что касается самого аппарата контрразведки, то его кадровый состав представлял собой сплоченную группу, объединенную сложной системой мифов, настолько преданную своему руководителю, что любые проявления объективной самокритики становились невозможными. Более того, материалы расследования и их анализ были столь объемны и сложны для понимания, что мало кто

из официальных лиц выше Энглтона по рангу в бюрократической иерархии обладал подготовкой и временем, чтобы изучить их в достаточной степени для определения собственного мнения о двуличности Носенко.

Неблагоприятные для Носенко обстоятельства складывались в то время не только внутри ЦРУ. С подобными проблемами столкнулась и вся американская нация в целом — 1962 год был годом кубинского ракетного кризиса, и особое недоверие к СССР являлось, по вполне понятным причинам, модой дня. В самом Вашингтоне атмосфера подозрительности среди сотрудников контрразведки и подразделения ЦРУ, отвечающего за антисоветскую подрывную деятельность, более чем соответствовала этим популярным настроениям, которые еще более усугублялись не слишком далекими теоретическими изысканиями Джеймса Энглтона.

Позднее, в ноябре 1963 года, случилась национальная трагедия глобального масштаба — убийство президента Кеннеди. Сам Носенко находился тогда в России, он был в свое время замешан в деле Ли Харви Освальда (в период пребывания Освальда в Советском Союзе) и быстро оказался втянутым в расследование смерти президента. «Мы вас похороним!» — заявил Никита Хрущев в одном из своих грубых заявлений, и многие американцы и европейцы восприняли его угрозу буквально[7]. Неприятные воспоминания об этом выпаде заставляли легко поверить, что лидер Америки пал жертвой демонического заговора СССР, и этому чувству поддались даже здравомыслящие люди. Неплохо, конечно, что государственный секретарь Дин Раек, член комиссии Уорена (ведшей расследование обстоятельств смерти президента), вынес в июне 1964 года четкий, достаточно здравый вердикт: «У меня нет никаких свидетельств, указывающих на то, что Советский Союз видел для себя какой-либо интерес в устранении президента Кеннеди». Тем не менее многие американцы не приняли этот довод и сохраняли убеждение, что любое зло на земле должно происходить из Кремля. Среди них, разумеется, был и Джеймс Энглтон.

Нелепая аргументация, на которой строились подозрения Энглтона, что Носенко был каким-то образом связан с убийством президента (мнение, не подтвержденное ни одной достоверной уликой), основывалось на трех положениях, абсолютно абсурдных, но принятых в качестве фактов многими людьми высокого ранга и положения. Согласно первому утверждению, в период своего пребывания в Советском Союзе (в 1959–1963 годах) Освальд прошел подготовку в КГБ в качестве убийцы. Из второго следовало, что этот молодой американец был возвращен в Соединенные Штаты с единственной целью — застрелить президента. Последний аргумент приписывал СССР намерение оправдать себя, направив в США своего эмиссара, призванного удостоверить невиновность русских.

Злодеем из последней части этой фантастической истории оказался Юрий Иванович Носенко. Но почему выбрали его? Сколько-нибудь разумной и логичной причины не существовало. По сути, он попал под подозрение совершенно случайно, только потому, что во время его повторного появления в Женеве в январе 1964 года, когда Носенко принял решение остаться на Западе, Энглтон и руководство контрразведки искали виновного. В чем была эта вина и каковы были у Энглтона доказательства — ответы на эти вопросы лежали в богатом воображении Энглтона, его немногочисленных помощников и некоторых высокопоставленных сотрудников советского отдела ЦРУ, «коллективная интуиция» которых (поскольку ничем другим, более существенным они не располагали) подсказывала им, что КГБ направит замаскированного под перебежчика эмиссара, чтобы отвести от себя подозрение в непосредственном участии в убийстве президента. Не имея никаких других причин, кроме той, что Носенко был русским, капитаном КГБ и знал о пребывании Ли Харви Освальда в СССР, сотрудники контрразведки сосредоточили свое внимание на молодом офицере как на человеке, наиболее вписывающемся в выдуманный ими сценарий. Они утверждали, что этот человек, выдающий себя за перебежчика, ищущего убежища на Западе, был послан с целью отмести любые обвинения в организации убийства Кеннеди. С самого начала это заключение представляло собой не продукт логического мышления, а было удобным для бюрократии трюком.