Винн сделал вид, что пытается отыскать свободное место, но вскоре оставил эти попытки. Выйдя наружу, он заметил тех же самых мужчин, стоящих в сторонке на другой стороне улицы, но не стал оглядываться, решив, что лучше всего будет вернуться в отель в надежде на инициативу Пеньковского. Окружающий его мир внезапно стал враждебным. Остановив такси, Винн понял, что водитель не хочет его везти. Однако в самый разгар препираний он заметил Пеньковского, идущего по дорожке, ведущей к небольшому жилому комплексу. Как только такси отъехало, Винн последовал за ним. Когда они поравнялись, Пеньковский быстро прошептал: «За вами следят… Увидимся завтра утром». И скрылся между домами.

Винн повернулся назад, но преследователи тоже куда-то делись, вероятно зашли в один из домов. Набравшись храбрости, он двинулся в их направлении, однако, по всей видимости, пораженные его действиями, соглядатаи тут же удалились.

В конце августа 1962 года ЦРУ получило от Пеньковского очередные фотокопии и последнее письменное сообщение. Для человека, знающего, что ему самому, а возможно, и всей его семье грозит неизбежный арест, это послание поражает своим спокойным принятием действительности. Не оставляя окончательно надежд на будущее, он рассматривает возможные пытки, судебный процесс и смертный приговор как суровую реальность. Даже стоя перед лицом мученической смерти, Пеньковский пишет своим кураторам длинное, на удивление сдержанное письмо (выдержки из которого приведены ниже).

«Дорогие друзья,

скоро будет уже год со времени нашей последней встречи. Мне очень вас не хватает, в настоящий момент я все еще не уверен, суждено ли нам вновь когда-либо увидеться.

Я сам и члены моей семьи находимся в добром здравии. Настроение у меня нормальное, есть желание работать.

Я уже привык к тому, что время от времени замечаю за собой слежку и что нахожусь под контролем. «Соседи» продолжают мною заниматься. По какой-то причине они не оставляют своих попыток… Я в недоумении и теряюсь в догадках и предположениях.

Тем не менее хочу подчеркнуть, что нисколько не разочарован своей жизнью или работой, я полон сил и желания продолжать начатое важное дело. Это является целью моей жизни и, если мне удалось добавить несколько кирпичиков в здание нашего общего Дела, я могу быть полностью удовлетворен.

Вряд ли теперь стоит прекращать фотографирование, необходимо продолжать работу до тех пор, пока у меня не отберут удостоверение.

Если они уберут меня из ГНТК, я сделаю последнюю попытку остаться в армии, обратившись к [министру обороны] Малиновскому, Серову и Варенцову… Если не поможет и это, я в Москве не останусь. Прошу Вас понять это и санкционировать вышеупомянутые решения и действия».

В том, что произошло в следующие два месяца, есть что-то призрачное, потому что никто в Вашингтоне или в Лондоне не хотел признавать, что эта уникальная успешная тайная операция близится к завершению. Сам Пеньковский был не более реалистичен. Как хорошо информированный русский, осведомленный гораздо лучше, чем любой иностранец, о жестоком упорстве следователей КГБ, он тем не менее продолжал думать о своей миссии. «Я отыскал два очень хороших почтовых ящика, — сообщалось в его последнем письме. — Не хочу появляться там для детального осмотра местности, пока за мной следят. Пришлю описание позднее».

Заботясь о своем будущем и будущем своей семьи, Пеньковский пытался также получить положительный ответ на некоторые вопросы. Он просил более объективно пересмотреть цену предоставленной им информации, компенсация за которую, что было вполне справедливо, казалась ему неадекватной. (К августу 1962 года, после двух лет смертельно опасной работы, на его счету в Америке лежало сорок тысяч долларов — сумма хотя и немаленькая, однако весьма скромная по сравнению с важностью полученной информации.) Никогда не теряя надежды, Пеньковский просил ЦРУ рассмотреть возможность выплаты ему крупного вознаграждения сразу после бегства из России, «поскольку мне хочется сразу завести свое собственное дело… я задаюсь вопросом, что оставлю после себя близким и дорогим для меня людям». Далее он продолжает: «Однако заверяю Вас в том, что если эта моя просьба не будет удовлетворена, качество моей работы и мой энтузиазм нисколько не пострадают… Поверьте мне, в этом моя сила».

По иронии судьбы, как раз в то время, когда возможность контактов с Пеньковским снизилась до минимума, нужда в его помощи внезапно возросла. Американо-советские отношения переживали новый кризис, на этот раз в районе Карибского моря. 23 октября 1962 года главе английской разведки поступила секретная телеграмма из Вашингтона с просьбой помочь связаться с Пеньковским. «Днем раньше, — говорилось в этом сообщении, — президент Кеннеди заявил о наличии у нас надежных свидетельств того, что Советский Союз снабжает Кубу наступательным оружием, включая ракеты класса «земля — земля». Поскольку ситуация стремительно меняется, нам не хотелось бы задавать Вам конкретные вопросы, могущие потерять всякое значение уже ко времени их поступления. Мы только сообщаем, что любая конкретная информация о военных и дипломатических шагах, предпринимаемых или планируемых Советским Союзом, представляет собой особую важность». К несчастью, это сообщение поступило слишком поздно, — Пеньковский был уже арестован.

Мы не в состоянии с уверенностью сказать, каким образом Пеньковский был окончательно раскрыт КГБ. Поскольку настоящее исследование посвящено главным образом личностным характеристикам и мотивациям людей, которые шпионят против собственной страны, в нем нет места для анализа и бесконечных спекуляций по поводу возможных причин провала^{14}. Основные факты таковы. Первым подтверждением того, что Пеньковский может быть арестован, было задержание сотрудника американской разведки во время изъятия шпионских материалов из почтового ящика 2 ноября 1962 года. За этим неприятным инцидентом последовал арест неутомимого Винна венгерской полицией в Будапеште 4 ноября и передача его (очевидно по достигнутой ранее договоренности) Советскому Союзу. Пеньковского и Винна судили в Москве одновременно на заседании Военной коллегии Верховного суда СССР. Процесс длился с 7 по 11 мая 1963 года.

Присутствующий на суде британский дипломат позднее вспоминал:

«В зале суда было очень душно… советские фото- и кинооператоры (их западным коллегам снимать запретили) присутствовали в большом количестве. Каждый драматичный момент сопровождался всплеском фотовспышек и жужжанием кинокамер, почти заглушавшим слова участников процесса.

Председатель суда не производил впечатление сильной личности… Его редкие вопросы, адресованные свидетелям и обвиняемым, казались неуместными и неумными. За все время процесса он не делал никаких заметок, зато имел что-то вроде сценария и отмечал галочками вопросы обвинителя…

Зато обвинитель задавал вопрос за вопросом усталым и монотонным голосом. Он редко повышал его, не выказывал никаких эмоций и не пытался вызвать их у других. Его целью являлся просто изматывающий допрос обвиняемых, не слишком, впрочем, удавшийся. В тех редких случаях, когда Пеньковский ошибался с ожидаемым нужным ответом и не отвечал быстро, обвинитель явно терялся…

Защитником Пеньковского был неприметный человек с невыразительным голосом и наружностью, явно удрученный бесполезностью и безнадежностью своей роли… [Его заключительная речь] прозвучала крайне бледно, создавалось впечатление, что, понимая всю бесперспективность дела, он начал в какой-то мере жалеть о том, что вообще взялся за эту защиту.

Пеньковский же, напротив, давал показания уверенно, почти что охотно, без всяких видимых эмоций и боязни неизбежного конца. Он был уверен в себе, многоречив и казался довольным компетентностью своих действий. Впечатления того, что он подвергся психологической обработке или воздействию лекарственных препаратов, не было, однако в его ответах ощущался некий автоматизм.