– Это тянется слишком долго, – объявила Люсьена Тальбот.

Жан Поль посмотрел на нее.

– Что? – отозвался он.

– Да! – выкрикнула Люсьена. – Да, да, да! Меня уже тошнит от этого…

Жан оглядел комнату. Единственным источником света здесь был очаг, хотя снаружи день еще только клонился к вечеру. Отсветы пламени плясали по темным стенам, придавая медной посуде теплый оттенок. Он увидел горшок, висящий над огнем, ощутил запах булькающей в нем рыбы. Тускло поблескивали медные кастрюли. Он мог видеть свое лицо, которое отражалось на их поверхности, слегка искаженное, все из плоскостей и углов. Его черные глаза выглядели огромными.

Люсьена встала, движение было резким, но не лишенным грации. Он мог заметить, как отразились в медных кастрюлях ее рыжевато-коричневые волосы. Каждое ее движение исполнено изящества, подумал он. И еще подумал, что она всегда должна умываться при свете очага, как сейчас…

В свете пламени возникали застарелый хлеб на столе, вино и сыр; мехи для раздувания огня, каменные щипцы, железные подставки для дров у камина; блики освещали бледно-желтую подушку на узкой постели, наполовину скрытой за ширмой.

– А мне это нравится, – проговорил Жан Поль.

– Тебе все нравится! А я… я не для этого связалась с тобой, Жан Поль Марен! Не для того, чтобы скрываться в этой мансарде. Не для того, чтобы жить в страхе перед полицией. Не для того, наконец, чтобы стать твоей любовницей. Нет, чем-то еще более постыдным, чем любовницей, потому что мужчины гордятся иногда своими любовницами…

– Я горжусь тобой, – сказал Жан.

– Сомневаюсь, – фыркнула Люсьена. – Ты считаешь меня старой и уродливой. Ты никогда не берешь меня с собой. Ты прячешь меня в этой вонючей дыре. Назовем вещи своими именами! Не могу понять, почему я связалась с тобой, Жан!

– А действительно, почему? – спросил Жан Поль.

– Сама не знаю! Видит Бог, в тебе нет ничего, на что стоило бы посмотреть. А что касается мозгов – мельничный жернов и тот крутится быстрее, чем ты соображаешь. Таланты? Никаких. Перспективы? О, множество! Могу их тебе перечислить…

– Не утруждайся, – отозвался Жан.

– Не хочешь, чтобы я их назвала, так ведь, Жан Поль? Они не очень радужные, твои перспективы, поскольку ближайшие – тебя повесят за государственную измену, а более отдаленные – вздернут на дыбу и четвертуют! Никак не пойму, почему я всегда…

Жан Поль снова улыбнулся. Улыбка у него была особенная. Она преображала лицо, делая его прекрасным.

– Ты сказала, это произошло потому, что ты меня полюбила, – перебил он ее.

– Я лгала! Или была дурой. Или и то, и другое. Да, да, да, и то, и другое. Стоит мне подумать о своей карьере…

– О какой еще карьере? – грубовато спросил Жан.

– Ах, ты… Я могла бы сделать карьеру, если бы не ты. Мужчины заглядывались на меня. Аристократы. Я совсем неплохо танцевала, и мое мастерство росло…

– И тут появился я, Жан Поль Марен, сын Анри Марена, судовладельца. Самого богатого человека на всем Лазурном берегу. Разумеется, это последнее обстоятельство не имело для тебя абсолютно никакого значения, так ведь, дорогая?

Она взглянула на него. Отсвет огня плясал в ее карих глазах, которые становились желтыми в зависимости от погоды или тона платья. “Совсем как тигрица”, – подумал Жан.

– Конечно, – согласилась она, – некоторое значение это имело. Попросту говоря, именно в этом было все дело. Я рассчитывала носить бархат и купаться в бриллиантах. А иначе зачем бы я связалась с тобой?

– Сожалею, что обманул твои ожидания, – заметил Жан Поль.

– Я знала, что твой отец закоренелый пуританский хищник. Но ты говорил, что ему нужно привыкнуть к мысли о твоей женитьбе на актрисе…

– На танцовщице, – поправил ее Жан.

– Какая разница! Во всяком случае, я и представить себе не могла, что спустя два года мы все еще не будем женаты и мне будет угрожать бесчестье, – а ради чего?

– Мой отец, – вздохнул Жан, – человек трудный.

– Трудный? Невыносимый, ты хотел сказать! Но ты несравненно хуже. Ты, с твоими революционными выкриками! Ты просто дурак! Неужели ты не понимаешь, что общество, которое ты пытаешься разрушить, это единственное общество, в котором я могу чего-то добиться? Да и ты сам тоже. Уничтожь привилегии, и ты избавишь Францию от людей, достаточно богатых и благородных, чтобы оказывать покровительство…

– Мне не нужно покровительство, – прервал ее Жан Поль. – Все, в чем я нуждаюсь, это справедливость.

– Пропади она пропадом, эта справедливость! И тебе все равно нужно покровительство. Если бы не твой отец, у тебя не было бы даже этой жалкой дыры…

Жан Поль смотрел на нее. После двух лет совместной жизни он все еще, глядя на нее, испытывал то же волнение. Он страдал. Из-за этой вот рослой рыжеволосой женщины, обладающей грацией большой кошки. И когтями.

– С меня довольно, – заявила она. – Я могла бы сейчас танцевать в “Опере”, играть на сцене “Комеди Франсез”. И я этого всего добьюсь! Назло тебе, Жан Поль!

– А под чьим покровительством? – спросил Жан. – Графа де Граверо? Но ведь такие мужчины, как он, требуют вполне определенную плату. Чем ты готова платить?

– Это уж мое дело, – решительно ответила она. – Но раз речь зашла о цене, я тебе скажу. Ту же самую цену, мой Жанно, за которую я купила тебя. Этого довольно?

– Даже чересчур, – выговорил Жан.

Он смотрел на нее, на ее щеки, казалось, зардевшиеся при свете пламени, на ее отлично вылепленные черты лица, на высокие скулы, чуть выдающиеся, отчего ее карие глаза казались слегка раскосыми, на широкий рот, припухлость которого он почти ощущал, длинные стройные, совершенной формы ноги, выглядывающие из-под крестьянского платья, и вдруг он ощутил прилив желания. Или, правильнее сказать, сейчас он ощутил желание острее, чем всегда, ибо он всегда желал ее.

Он шагнул к ней.

– Не прикасайся ко мне! – огрызнулась она.

А он протянул свои большие руки и схватил ее. Она стала вырываться, отворачивать лицо, так что ему пришлось удерживать ее одной рукой за подбородок, сжав его так, что ей стало больно.

Ее губы были холодные как лед. Но это продолжалось недолго. Так случалось всегда. После всех ссор.

Он почувствовал, как плотно прижатые его губами дрогнули ее губы, пытаясь выговорить какие-то неразличимые слова. Но она больше не сопротивлялась, не пыталась уклониться и прошептала:

– Животное! Будь ты проклят, Жанно, мой Жанно, ненавижу тебя, ты слишком хорошо меня знаешь, мерзавец, слишком хорошо, мой Жанно, о, проклятый, отпусти меня!

Но он не отпускал ее, и из ее рта не вырывалось больше ни единого слова, он становился все мягче под натиском его губ, начал двигаться, отвечать на его ласки, приоткрываться, и она, разгоряченная, постепенно начала дрожать.

Внезапно она поняла, что он смеется. Он оттолкнул ее, держа за плечи на расстоянии вытянутой руки, и его чистый баритональный смех эхом отдавался в потолочных балках. Это была одна из его дьявольских шуток.

– Пес! – прошептала она. – Сукин сын! Как ты мог.

Он посмотрел на нее, и в его черных глазах одновременно вспыхнули насмешливые и злобные искорки.

– Теперь хорошо, – сказал он, – теперь я знаю, что ты всегда будешь ждать моего возвращения…

Он взял со стола пачку исписанной бумаги и направился к двери.

Люсьена пристально посмотрела на него, – А твой ужин, Жанно? – проговорила она, и голос ее был почти нежным.

– Я не хочу есть, – рассмеялся он. – Разве только голод любовный…

С этими словами он вышел из комнаты и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Люсьена еще долго стояла, глядя на дверь. Потом неспешно улыбнулась.

– Поставщики такого товара, как твой, мой Жанно, – нежно прошептала она, – всегда найдутся.

Затем повернулась спиной к очагу.