Комната номер 14 оказалась на верхнем этаже в самом конце. Подойдя к двери, он услышал резкое стаккато пишущей машинки. Старший инспектор громко постучал, и звук оборвался. Прошло довольно много времени, прежде чем дверь приоткрылась, и на него уставилась пара недоверчивых, настороженных глаз.

— Кто вы такой? Я занят. Мои друзья знают, что меня нельзя беспокоить по утрам.

— А я не ваш друг. Вы позволите войти?

— Полагаю, да. Только я не могу уделить вам много времени. Не думаю, что вам стоит тратить на меня свои усилия. Я не хочу вступать куда бы то ни было; у меня нет на это времени. И я не буду ничего покупать, потому что у меня нет денег. В любом случае у меня есть все необходимое.

Вместо ответа, Делглиш показал свое удостоверение:

— Я ничего не покупаю и не продаю, даже информацию, ради которой пришел сюда. Я здесь по поводу Джозефины Фоллон. Я полицейский, который расследует обстоятельства ее смерти. А вы, как я понял, — Арнольд Доусон.

Дверь раскрылась пошире.

— Тогда вам лучше войти. — Ни малейшего признака страха, только, пожалуй, настороженность в серых глазах.

Комната поражала своей неординарностью. Это была маленькая мансарда под покатой крышей со слуховым окном, почти полностью заставленная деревянными ящиками из нестругаиых и неокрашенных досок, на некоторых из них до сих пор можно было различить клеймо торговцев вином или колониальными товарами. Они были хорошо подогнаны друг к другу, так что стены от пола до потолка походили на разные по форме и размеру пчелиные соты, в которых хранился весь необходимый для жизни скарб. Часть из них была плотно набита книгами в твердых переплетах, другая — в мягких желтых обложках, Несколько ящиков обрамляли маленький электрокамин, вполне достаточный для обогрева такой клетушки. В одном из ящиков хранилась стопка чистого, хотя и неглаженого, белья. В другом стояли кружки с голубым ободком и прочая кухонная утварь. А еще в одном — даже различные сувениры, морские раковины, статуэтка стаффордширского терьера и баночка из-под джема с птичьими перьями. Узкая, застланная одеялом кровать стояла иод окном. Перевернутый ящик служил в качестве обеденного и письменного стола одновременно. Рядом стояло два раскладных брезентовых стула, какие обычно берут на пикник. Делглишу пришла на память статья из какого-то иллюстрированного воскресного издания, которая давала советы, как обставить свою гостиную (тире спальню) дешевле, чем за пятьдесят фунтов. Похоже, Арнольд Доусон обошелся куда меньшей суммой. Однако его комната не производила неприятного впечатления. Все в ней было предельно просто и функционально. На чей-нибудь вкус она могла показаться способной вызвать клаустрофобию, а в той дотошной аккуратности, с какой использовался каждый дюйм пространства, которому не позволялось оставаться незанятым, угадывалась даже некая маниакальность. Одним словом, комната принадлежала независимому и прекрасно организованному индивидууму, который, по его словам, имел все необходимое.

Ее жилец как нельзя лучше подходил к своему жилищу. Он выглядел до занудного аккуратным. Делглиш решил, что этому молодому человеку лишь немногим больше двадцати. Его рыжеватый свитер с воротником поло был безукоризненно чистым, каждый рукав аккуратно и абсолютно одинаково закатан, а из-под ворота свитера выглядывал краешек ослепительно белой рубашки. Потертые голубые джипсы, без единого пятнышка; были тщательно выстираны и отглажены. По центру каждой брючины шла отутюженная стрелка, а внизу их аккуратно подвернули и подшили, что при такой неформальной экипировке выглядело совершенно неуместным. На ногах Арнольд Доусон носил кожаные сандалии с пряжками, какие обычно можно увидеть на детях, и никаких носков. Почти белесые волосы были пострижены на средневековый манер, они шлемом обрамляли худощавое выразительное лицо с крючковатым, несколько крупным носом, небольшим ртом правильной формы и слегка капризным изгибом губ. Однако самым замечательным в наружности Доусона были уши. Таких крохотных ушей, как у него, Делглиш ни разу не видел ни у одного мужчины. Совершенно бескровные, они казались слепленными из воска. Он сидел на перевернутом желтом ящике с опущенными вниз длинными руками и внимательно глядел на Делглиша, похожий на центральную фигуру какой-то сюрреалистической картины, странный и как нельзя лучше соответствующий ячеистым стенам своего жилища. Пододвинув один из ящиков, Делглиш уселся напротив парня.

— Вам, разумеется, известно, что она умерла? — спросил он.

— Да, я читал об этом в утренних газетах.

— А вы знали, что она была беременна?

Это известие наконец-то вызвало какие-то эмоции. Напряженное лицо пария побледнело. Прежде чем ответить, он вздернул голову и несколько секунд смотрел на Делглиша:

— Нет, не знал. Она мне ничего не говорила.

— Она была на третьем месяце беременности. Случайно, не от вас?

Доусоп опустил взгляд на свои руки:

— Вполне возможно. Я не принимал никаких мер предосторожности, если вы это имеете в виду. Она говорила, чтобы я ни о чем не беспокоился, потому что сама обо всем позаботится. Она же, в конце концов, медсестра, и я надеялся, что она знает, как обезопасить себя.

— Как я подозреваю, она этого все же не знала. Может, вы расскажете мне обо всем по порядку?

— А я обязан?

— Нет. Вы не обязаны ни о чем говорить. Вы даже можете потребовать адвоката и как можно дольше тянуть волынку. Но какой в этом смысл?

Никто не обвиняет вас в ее убийстве. Но кто-то же сделал это? Вы знали ее и, по-видимому, любили. По крайней мере, какое-то время. И если вы хотите помочь нам, то постарайтесь пересилить себя и рассказать все, что знали о ней.

Доусон медленно поднялся на ноги. Он выглядел неторопливым и неуклюжим, словно старик. Растерянно осмотревшись вокруг, как если бы он что-то искал, Доусон сказал: — Я приготовлю чай.

Он поплелся к газовой плитке с двумя конфорками, пристроенной в правой части убогого бездействующего камина. Взвесив в руке чайник, словно проверяя, достаточно ли в нем воды, он зажег газ. Затем достал две кружки и поставил па ящик, который разместил между собой и Делглишем. В нем хранилась стопка газет, сложенных так аккуратно, будто их никогда не читали. Застелив одной из них поверхность ящика, он расположил на нем голубые кружки и бутылку с молоком с такой чопорностью, как если бы они собирались пить чай из роскошного сервиза. До тех пор, пока чай не поспел и не был разлит, он не проронил ни слова. Затем наконец сказал:

— Я не был ее единственным любовником.

— Она сама рассказала вам об остальных?

— Нет, но мне кажется, один из них был врачом. А может, и больше чем один. При данных обстоятельствах в этом нет ничего удивительного. Как-то мы разговаривали о сексе, и она сказала, что характер мужчины полностью проявляется во время занятий любовью. То есть если он эгоист, бесчувственная скотина или садист, то в постели этого ему не утаить, хотя когда он в одежде — вполне возможно. Потом она рассказала, что переспала с одним хирургом, после чего у нее возникло подозрение, что все тела, с которыми он до сих пор имел дело, были предварительно подвергнуты анестезии. Этот субъект так увлекся техникой секса, что ни разу не вспомнил, что имеет дело с бодрствующей женщиной. Она смеялась над подобными вещами.

— Но вы не считаете, что она была счастлива? Кажется, Доусон задумался. Только, бога ради, не нужно говорить: «А кто счастлив?» — подумал Делглиш.

— Нет. Не совсем. Не всегда. Но она умела быть счастливой. А это очень важно.

— Как вы познакомились?

— Я учусь на писателя. И всегда хотел стать только им и никем другим. Но мне приходится зарабатывать на жизнь, пока мой первый роман не будет закончен и опубликован. Поэтому я подрабатываю ночным оператором на телефонной линии связи с континентом. Моих познаний во французском для этого вполне достаточно. Да и платят там неплохо. У меня почти нет друзей, потому что у меня очень мало свободного времени. И я ни разу не спал с женщиной, пока не повстречал Джо. Похоже, я не слишком правлюсь женщинам. Познакомился я с Джо прошлым летом в парке Святого Джеймса. Она пришла туда, чтобы провести там свой выходной, а я — полюбоваться утками и самим парком. Я задумал сделать местом действия одной из сцен моего романа этот парк в июле, поэтому и отправился туда набросать кое-что. Она лежала на траве и смотрела в небо. Совершенно одна… Листок моего блокнота оторвался, и ветер погнал его по траве прямо ей на лицо. Я побежал за ним и извинился, а потом мы принялись ловить его вместе.