Делглиш заметил, как они переглянулись. Он знал, что упрямится безо всяких на то причин, по ему было наплевать. Почему они не могут сделать, что их просят?

— Если вы желаете воспользоваться услугами другого хирурга… — официальным тоном вдруг заговорил Куртни-Бригс.

— Нет, я хочу, чтобы это сделали вы.

На мгновение наступила тишина. Потом хирург произнес:

— Ну хорошо. Я постараюсь сделать все как можно быстрее.

Делглиш почувствовал, как Мэри Тейлор стала позади него. Она отвела ему голову назад, к своей груди, и удерживала в таком положении холодными, крепкими руками. Он, словно ребенок, закрыл глаза. Игла, будто металлический стержень, то раскаленный, то холодный как лед, раз за разом пронзала его череп. Боль оказалась ужасной, и переносить ее помогали лишь злость и упрямое нежелание выдавать свою слабость. Старший инспектор напряг лицо, превратив его в маску. Но, к своему стыду, ощутил, как по его щекам непроизвольно катятся слезы.

Прежде чем все закончилось, прошла целая вечность. Затем он услышал свой собственный голос:

— Благодарю вас. А теперь я хотел бы вернуться к себе в кабинет. Сержанту Мастерсону велено, если он не застанет меня в отеле, явиться туда. Потом он сможет доставить меня домой.

Бинтовавшая его голову Мэри Тейлор ничего ие сказала. А Куртни-Бригс заметил:

— Я бы предпочел отправить вас в постель. Мы можем предоставить вам комнату в крыле для медицинского персонала. А утром я первым делом отправлю вас на рентген. Потом я хотел бы осмотреть вас еще раз.

— Все это будет завтра. А сейчас я хочу, чтобы меня оставили в покое.

Старший инспектор встал с кресла. Мэри Тейлор, желая поддержать, взяла его за руку. Но он, должно быть, недовольно дернулся, потому что руку она убрала. Он почувствовал удивительную легкость в ногах. Было странно, как такое, почти невесомое тело способно удерживать такую тяжелую голову. Старший инспектор поднял руку и ощупал повязку; казалось, она находится где-то страшно далеко от его головы. Затем, осторожно сфокусировав взгляд, он, никем не удерживаемый, направился к двери. Вслед ему прозвучал голос Куртни-Бригса:

— Вы, разумеется, хотели бы знать, где я находился в момент нападения на вас. Так вот, я был в своей комнате в крыле для медперсонала. Я остался на ночь, чтобы быть готовым к утренней плановой операции. К сожалению, не могу предъявить вам никакого алиби. Остается только надеяться, что вы понимаете — надумай я вас убрать с дороги, так воспользовался бы более тонким орудием, чем клюшка для гольфа.

Делглиш ничего не сказал. Не оглядываясь, он молча вышел из демонстрационной и тихо прикрыл за собой дверь. Лестница выглядела непреодолимо крутой, и он поначалу испугался, что не сможет подняться по ней. Однако он решительно ухватился за перила и медленно, шаг за шагом, добрался до кабинета, где уселся ждать прихода Мастерсона.

Глава 8

Круг выжженной земли

1

Было почти два часа утра, когда привратник пропустил Мастерсона через главный вход в больницу. Ветер продолжал крепчать, пока он ехал вдоль извилистой дорожки к Найтингейл-Хаус по аллее черных разросшихся деревьев. Дом был полностью погружен во тьму, кроме одного освещенного окна, где все еще работал Делглиш. Мастерсон зло посмотрел на него. Оп был раздражен и обеспокоен, когда обнаружил, что Делглиш все еще находится в Найтингейл-Хаус. Он ожидал, что ему придется представить отчет о проведенной за день работе; перспектива не казалась ему неприятной, поскольку успех окрылил его. Но сегодня был долгий день. Он надеялся, что его не ожидает один из разговоров на всю ночь, столь любимых старшим инспектором.

Мастерсон прошел через боковую дверь, заперев ее за собой па два замка. Тишина огромного вестибюля охватила его, загадочная и зловещая. Здание, казалось, сдерживало свое дыхание. Он снова почувствовал чуждую, но теперь уже знакомую ему гамму запахов дезинфектантов и мастики для пола, негостеприимную и слегка жутковатую. Словно опасаясь побеспокоить спящий дом — полупустой на самом деле, — он не стал включать свет, но прошел через вестибюль, освещая себе дорогу электрическим фонариком. Листы на доске объявлений светились белизной, как поминальные карточки в вестибюлях некоторых иностранных соборов. Будьте милосердны и помолитесь за душу Джозефины Фоллон. Он поймал себя на том, что идет по лестнице на цыпочках, словно опасаясь разбудить мертвых.

В офисе на втором этаже за письменным столом сидел Делглиш с открытой папкой перед ним. Мастерсон неподвижно встал в дверном проеме, скрывая свое удивление. Лицо старшего инспектора было осунувшимся и серым под огромным коконом белой бинтовой повязки. Он сидел совершенно прямо, опираясь руками на стол, тяжело положив ладони по обеим сторонам страницы. Поза была знакомой; Мастерсон отметил про себя уже не в первый раз, что у старшего инспектора великолепные руки и он знает, как их наиболее выгодно показать. Он давно решил, что Делглиш был одним из самых довольных собой людей, которых он знал. Эта глубоко укорененная самовлюбленность очень тщательно охранялась — чтобы не бросалась в глаза при обычных обстоятельствах, — но было приятно поймать его за подобным проявлением мелкого тщеславия. Делглиш оторвался от бумаг и посмотрел на него без улыбки:

— Я ожидал, что вы вернетесь два часа назад, сержант. Чем вы занимались?

— Добыванием информации неортодоксальными методами, сэр.

— Вы выглядите так, словно неортодоксальные методы применялись к вам.

Мастерсон подавил желание задать очевидный вопрос. Если старик предпочитает загадочно молчать о своем ранении, он не собирается доставлять ему удовольствие и проявлять любопытство.

— Я танцевал почти до полуночи, сэр.

— В вашем возрасте это должно быть не слишком утомительно. Расскажите мне о даме. Похоже, она произвела на вас впечатление. Вы провели приятный вечер?

Мастерсон мог бы не без оснований ответить, что он провел чертовски паршивый вечер. Но он удовлетворился отчетом о том, что выяснил. Показательное танго было забыто. Инстинкт предупреждал его, что Делглиш может счесть это и незабавным, и неумным. Но в остальном он дал точный отчет о вечере. Он старался сделать свой рассказ как можно более сухим, перечисляя лишь факты, но потом осознал, что местами просто наслаждался собственной историей. Его описание миссис Деттинджер было кратким, но язвительным. К концу рассказа он уже почти не трудился скрывать свое презрение и отвращение к ней. Он чувствовал, что проделал довольно хорошую работу.

Делглиш слушал его в молчании. Его похожая на кокой голова была по-прежнему склонена над папкой, и Мастерсон не мог уловить ни малейшего намека на то, что он чувствует. В конце рассказа Делглиш поднял голову:

— Вам нравится ваша работа, сержант?

— Да, сэр, большую часть времени.

— Я думаю, вы можете так сказать.

— В вашем вопросе подразумевался упрек, сэр? Мастерсон понимал, что вступает на опасную почву, но был не в состоянии удержаться от первого осторожного шага.

Делглиш не ответил на его вопрос. Вместо этого он сказал:

— Не думаю, что возможно быть детективом и при этом всегда оставаться добрым. Но если вы когда-нибудь почувствуете, что жестокость начинает доставлять вам удовольствие сама по себе, вероятно, это будет означать, что пора менять работу.

Мастерсон покраснел и промолчал. Услышать такое от Делглиша! Делглиша, который был так беразличен к личной жизни своих подчиненных, что казалось, вообще не сознавал, что она у них есть; чье язвительное остроумие могло быть таким же уничтожающим, как удар дубинкой кого-нибудь другого. Доброта! И насколько добрым был он сам? Сколько из его значительных побед были достигнуты с помощью доброты? Он никогда не бывал примитивно жесток, разумеется. Он был слишком горд, слишком чистоплотен, слишком сдержан, он был чертовски бесчеловечен, по сути дела, для чего-нибудь столь понятного, как маленькая земная жестокость. Он реагировал па зло, сморщив нос, а не топая ногой. Но доброта! Расскажите это кому-нибудь другому, подумал Мастерсон.