– Просто заткнись и веди машину, – потребовал я, морщась от боли.

Директор истолковал мою гримасу неправильно и продолжил свои увещевания:

– А твое увлечение религией? Разве может разумный человек всерьез рассуждать о том, что наш мир создал некий бог? Теория Дарвина тебя ни в чем не убеждает? Как можно быть таким ограниченным? Одумайся! Одумайся, пока не поздно!

– Нравится думать, будто сдохнешь и сгниешь в могиле, как кусок испорченного мяса? Думай. А я православный. Я верю в бессмертие души.

– Самообман! Надо брать от жизни все и не забивать себе голову всякой ерундой!

– Вот и бери. А мне не мешай жить, как хочу.

– Да что ты вообще знаешь о христианстве? Эти фанатики людей на кострах сжигали!

– Те, с кем я общался, были приличными людьми. В отличие от… – Тут впереди замаячил освещенный фонарями подсветки фасад Библиотеки, и я усмехнулся: – Про гетеросексуальность даже не начинай. Просто не люблю, когда меня всякие пидоры лапают. – И распорядился: – Поворачивай к служебному входу!

Директор как-то странно глянул на меня, обреченно вздохнул и съехал с дороги.

Ну наконец-то! Наконец-то я добрался до Библиотеки! И пусть даже придется подождать до утра…

Но тут электромобиль проехал во двор, и у меня вырвался невольный всхлип.

Библиотеки не было. Точнее, была, но от нее остался один лишь фасад.

Освещенный уличной подсветкой фасад. Фантик. Яркая обманка…

– Нет никакого архива, – мягко произнес директор, – и не было никогда. Данные воспитанников подлежат уничтожению, мы заботимся о неприкосновенности личности…

У меня слезы на глазах навернулись.

Нет никакого архива? Выходит, все зря? Все это зря?!

Был один лишь пустой треп? Самообман?

– Роман, послушай, никому ничего не известно о твоей семье, поэтому…

– Закрой рот! – крикнул я, сразу взял себя в руки и, сдержав рвавшиеся наружу рыдания, потребовал: – Переключи управление в режим обучения, быстро!

– Так нельзя!

– Ногу прострелю!

Директор повиновался, я качнул револьвером и приказал:

– Вылезай!

Сам выбрался следом, обошел электромобиль и указал стволом на багажник.

– Открой! – А когда глава центра выполнил распоряжение, велел: – Залезай!

Директор не сдвинулся с места, и пришлось нацелить револьвер ему в лицо.

– Быстро!

– Не надо, – попросил тот. – Если ты полагаешь себя христианином, то вспомни основу этого учения: «Возлюби ближнего, как самого себя!»

Я отступил на шаг назад и повторил команду:

– Залезай!

– Да нельзя же понимать все так буквально! – взорвался директор. – «Ближний» – это не расстояние…

– Просто, чтобы кровью не забрызгало…

Глава центра искушать судьбу не стал и, жутко скорчившись, кое-как уместился в багажнике; я захлопнул крышку, обошел электромобиль и уселся за руль. Бросил револьвер на соседнее сиденье и зажал лицо в ладонях.

И что теперь делать? Как быть дальше? И…

…и тут спинка сиденья неожиданно навалилась и придавила к рулю!

Директор изловчился просунуть из багажника в салон руку; сильные пальцы нашарили шею и стиснули горло, перед глазами все поплыло, и стало невозможно сделать вздох.

Я захрипел, попытался высвободиться – безрезультатно.

– Отпусти! – просипел из последних сил, но без толку.

Тогда дотянулся до револьвера, прижал курносое дуло к обшивке сиденья и выжал спуск.

Хлопнуло неожиданно глухо.

Хлопнуло, и сразу ослабла хватка стиснувших шею пальцев, а салон заполонила кислая вонь пороховых газов.

И тогда воспоминание о семье, о заветной комнате с высоченным шкафом и прямоугольником залитого солнечным светом окна, посерело и умерло.

Мне оказался уже знаком этот запах. Ровно так же пахло в тот далекий день, когда меня забрали в систему.

И тогда, и сейчас пахло порохом и смертью.

И я как-то сразу понял, что у меня нет прошлого.

И не было его никогда. Ни прошлого, ни семьи.

Я отбросил с себя безвольную руку директора, задавил рвавшийся наружу всхлип и потер набитую на тыльной стороне ладони татуировку.

Три заветных кириллических буквицы «Р. П. Г.».

«Русские не сдаются», – вновь всплыла в памяти услышанная от кого-то фраза.

«Русские не сдаются», – и я выжал газ.

За Уралом свои правила? Вот и проверю.

Хватило бы только на дорогу пяти патронов…

Антон проснулся под утро, рывком сел на постели и едва сдержался, чтобы не закричать. Он снова видел во сне эту девушку, третью ночь подряд. Нелли ее звали, Н-е-л-л-и. Только в эту ночь, в отличие от двух предыдущих, Нелли пришла к нему в сон обнаженной. А затем, затем они начали проделывать такое, что Антон, вспомнив, покрылся холодным потом от стыда и отвращения. То, чем он занимался с Нелли во сне, было даже не постыдным, это было противоестественным, низким, просто ужасным. Антона передернуло. Он резко вскочил с постели и едва не упал от неожиданной слабости в паху, мгновенно подкосившей ему ноги и сделавшей их ватными.

– Сволочь, – сказал Антон вслух, – выродок, дрянь.

Ему захотелось с размаху влепить себе по лицу. С трудом удержавшись, Антон доковылял до санузла, перевалился через низкий борт ванны, шлепнулся на дно и на полную включил воду. Пару минут обрушившиеся на него тяжелые струи смывали слабость и стыд. Наконец, почувствовав себя лучше, Антон вылез, наскоро растерся полотенцем и, прошлепав босиком по кафелю, вернулся в комнату.

Он включил свет и с минуту с отвращением разглядывал свое жилище. Комната была стандартная, точно такая же, как любая из десятка тысяч каморок, в которых ютились питомцы интерната вплоть до его окончания. Шесть шагов вдоль, пять – поперек. Стол, пара стульев, кровать, шифоньер и компьютерный центр. И все.

Впрочем, нет, не все, на стене над кроватью висели две фотографии в рамках. Отец и мать – люди, давшие ему жизнь. Антон приблизился к снимкам и в который раз пристально их рассмотрел. Стиснул зубы и опустил глаза. Он не испытывал к этим людям ничего, абсолютно ничего. Ни благоговейного трепета, с которым говорили о своих родителях прочие, ни даже элементарного уважения. Эти двое дали жизнь ему, Антону Валишевски, так что с того? Они, как и все остальные родители на Земле, даже не знали, как выглядят их сыновья или дочери.

Антон сел на кровать и, подперев кулаком подбородок, задумался. Почему именно Нелли Семенова, ничем, в общем-то, не примечательная девчонка из параллельного класса? Он и внимания на нее особо не обращал. Ну да, короткие русые волосы, тонкая шейка, ноги стройные, что еще? Ничего, разве что большие карие глаза. Какие-то особенные, только неясно чем. С минуту Антон думал, в чем особенность больших карих глаз. «Внимательные», – неожиданно пришло нужное слово. Точно: когда неделю назад они случайно разговорились, Нелли смотрела на Антона со вниманием. Так, как смотреть было не принято и даже неприлично. Отводить глаза при разговоре и тем самым не смущать собеседника входило в правила поведения. Их преподавали еще в начальных классах, на уроках этики.

Итак, девушка с внимательными карими глазами. И с ней Антон во сне вытворял непотребное. Он вспомнил ругательный архаизм, которым называли подобные занятия, – секс. Противное слово, свистящее какое-то, змеиное.

Оглушительный стук в дверь выбил из Антона задумчивость. Так колотить мог один только человек – его брат по отцу Жак Валишевски.

«Как всегда вовремя», – саркастически подумал Антон.

– Открыто, входи уж! – крикнул он.

Жака Антон не переваривал. Толстый, шумный и жизнерадостный о-брат был почти полным его антиподом, и буквально все, что бы тот ни делал, вызывало у Антона неприятие напополам с раздражением.

Жак стремительно ворвался в комнату, мгновенно заполнил собой все свободное пространство и, отчаянно жестикулируя и брызгая слюной, приступил к разглагольствованиям. В слушателе он не нуждался, и Антон, улегшись на кровать и положив руки под голову, принялся терпеть. Обычно Жака хватало минут на десять. Антон засек время и уставился в потолок.